дела проводятся келейно; во  всяком  случае  они  не  запрещены.  Нелепо
предполагать, что люди, занятые общественной деятельностью  и  уважающие
друг друга, не уважают самих себя.
   Единственный, кто считает здесь свою роль сомнительной, - это ты. Ибо
ты пришел сюда, чтобы обмануть других. Ты намереваешься коварно навязать
им, живущим сегодняшним  днем,  идеи  дальнего  прицела.  Для  этого  ты
лицемеришь, лжешь, льстишь, носишь маску, по мере  сил  отнимая  у  себя
последние остатки самоутверждения.  Когда  тебя  оплевывали,  ты  больше
верил  в  себя.  Ты  потерпел  поражение  в   борьбе   за   человеческое
достоинство, а ведь эта борьба была целью твоей жизни. Раз  уж  ты  себе
изменил, смотри не продешеви себя!
   Терра внушал некоторым членам фракции, будто можно предпринять что-то
новое, озарить повседневную  суетню  отблеском  высоких  идей,  заронить
искру, которая  воодушевит  избирателей  и  непременно  в  пользу  нашей
партии. Он твердил им: исторический опыт учит, что больше всего  отклика
встречают  в  массах  идеи  гуманности,  если  не  считать   полную   их
противоположность, идеи националистические, дающие тот же эффект.
   Мы же готовы выступить в защиту гуманистических идей лишь потому, что
дело Дрейфуса делает их сейчас особенно актуальными.  Причины  всеобщего
интереса к невинно осужденному французу весьма  сложны  и  темны.  Здесь
играет роль даже чувство справедливости, хотя в наших собственных  делах
оно, слава богу, не зашло бы так далеко, чтобы подорвать престиж власти.
   - Мы, немцы, еще не настолько развращены! - добавляет Терра при общем
одобрении.
   Итак, для  того  чтобы  воспользоваться  создавшимся  умонастроением,
нужно провести какое-нибудь человеколюбивое мероприятие на пользу  более
или менее значительной группы наших угнетенных братьев,  но  так,  чтобы
нам самим это не принесло ни малейшего ущерба. Кто наиболее подходит для
этого?  Сельскохозяйственные  рабочие?  -  спрашивал   Терра   у   своих
коллег-промышленников. И сам отвечал: борьба за  их  права  представляет
монополию социал-демократов. Солдаты, унтер-офицеры? Это не  нашего  ума
дело, - безапелляционно решил он. Значит, просто люди? От  какого  гнета
можно их избавить? И провозгласил, словно по наитию: от смертной казни!
   - Отменить ее, пожалуй, возможно - именно потому, что об  этом  никто
не думает. В программе у социал-демократов  имеется,  конечно,  и  такой
номер, - чего, впрочем, у них нет? Но просто на всякий случай  и  вполне
платонически. В наших устах это  требование  покажется  более  веским  и
подействует так, словно мы во  всеуслышание  бросили  в  ликующую  толпу
миллиардную  цифру.  Большие  числа  действуют  воодушевляюще,  как  вы,
господа, вероятно, уже заметили сами.
   Удивленные господа  молчали;  недоуменные  замечания  позволили  себе
только те, кто сидел далеко от Терра. Близко и выжидательно сидел  Кнак.
Может быть, за этим скрывается рейхсканцлер? С намерениями, которые  еще
неясны? Внимание! - думали Кнак и прочие.  У  коллеги  Терра  был  такой
лукавый вид, словно ему многое известно. И действительно, коллега  Терра
сказал следующее:
   - Вам, господа,  конечно  трудно  осознать,  что  представляет  собой
отмена смертной казни. Господа! Для выборов это золотое дно, а на деле -
просто ловушка. Голоса достались бы нам даром.  Ибо  смертная  казнь  не
может быть отменена - прежде всего потому, что  все  мы  смертны.  Кроме
того, я  надеюсь,  что  мы  все,  к  нашей  чести,  глубоко  убеждены  в
неизбежности грядущей войны, которая будет величайшим событием в истории
нашего народа, - прогремел Терра, поднимаясь с места. Слушатели, включая
и Кнака, были вынуждены реагировать одобрительным шепотом.
   Неожиданно коллега Терра состроил преувеличенно лукавую гримасу.
   - Итак, посмотрите, господа,  что  практически  останется  от  отмены
смертной казни. Только одно: горстка  убийц  будет  упрятана  в  тюрьмы,
вместо того чтобы быть казненной. Прекрасно. Это никого не трогает. Зато
мы, милостивые государи, будем окружены  ореолом  гуманности,  и  никто,
даже спустя сто лет, не посмеет от нас требовать, чтобы мы  ратовали  за
разоружение, за третейский суд, за всеобщий мир.
   - Правильно, - послышались голоса.
   - Обманутой окажется социал-демократия, которая, как обычно, этого  и
не заметит. Она мало смыслит в отвлеченных политических  вопросах,  наша
славная социал-демократия. Нельзя же  думать  обо  всем.  Кто  постоянно
занят вопросом об увеличении заработной платы рабочим,  легко  забывает,
что война в мгновение ока вместе с заработной платой  поглотит  и  самих
рабочих. Но вопрос о войне, слава богу, решаем пока что мы.
   - Браво!
   Предоставив   собранию   изощряться    в    насмешках    по    адресу
социал-демократии, сам Терра вскоре удалился. Он  явно  добился  успеха,
однако заметил, как те, кому он пожимал руку, незаметно  вытирают  ее  в
кармане. Он обливался потом и изнывал от усталости,  будто  долгие  часы
рубил дрова. Но самое ужасное: софизмы, которые он измышлял,  поколебали
его собственную веру. Очевидно, так оно и было, как он  говорил,  ибо  в
самой жизни отсутствовала логика.
   Из залы к нему еще доносился  смех;  он  знал  примерно,  о  чем  там
говорят. "Ну и иезуит наш коллега Терра! Только его уловки  ни  к  чему,
все это шито белыми нитками. Такие простаки всегда  рады  перестараться.
Но откуда это у него? Неужели действительно от Ланна?"
   От рейхсканцлера всего можно ожидать. Он достаточно разносторонний  и
деловой человек, чтобы заниматься отменой смертной казни в  тот  момент,
когда сам он по горло занят отклонением попыток Англии заключить с  нами
союз. Дело зашло так далеко, что  рейхсканцлер,  нарушая  искони  строго
соблюдаемую тайну  переговоров,  счел  необходимым  открыто  огласить  в
рейхстаге английские козни. Все равно  ведь  пангерманская  пресса  была
начеку,  она  знала  все.  Итак,  рейхсканцлер  доложил,  что  опасность
сближения нарастала в течение трех лет и сейчас  превратилась  в  весьма
серьезную проблему. Он не стал перечислять все те  ужасные  последствия,
какими нам грозила дружба с  Англией,  что  вполне  понятно  со  стороны
стоящего у власти государственного  деятеля.  Достаточно  сказать,  что,
согласно планам Англии, на  одно  германское  военное  судно  в  будущем
должно прийтись пять английских. Правда, такое соотношение существует  и
сейчас; если же мы сохраним его, тогда прощай свободное  развитие  нашей
мощи, прощай флот, общее любимое детище императора и буржуазии.
   Таково было положение  дел,  но  тут  нам  посчастливилось:  один  из
английских министров открыто в недоброжелательном тоне сообщил несколько
исторических  фактов,  касающихся  нашей  армии.  Хватит,  теперь  можно
вздохнуть свободно, конец церемониям,  презрительное  равнодушие  нашего
общества к домогательствам Англии вдруг сменилось решительным протестом.