Вспыхнул гнев против лицемерного врага, который забылся и стал не в меру
дерзок. Закипела злоба  на  жадную  акулу,  рассчитывавшую  парализовать
притворным  миролюбием  нас,   своих   прямых   преемников   в   мировом
владычестве.
   После того как вся Германия неистовствовала целую неделю и у  каждого
гражданина составилось в голове определенное,  как  из  чугуна  отлитое,
мнение, тогда наконец-то и рейхстагу было предложено принять к  сведению
создавшуюся ситуацию. Предстоял большой день, это  было  видно  уже  при
входе в зал заседаний  по  необычной  сдержанности  каждого  депутата  в
отдельности; все словно боялись друг  друга.  Каждый,  кому  дорога  его
политическая карьера, должен следить за собой больше,  чем  за  соседом.
Сегодня опасно произнести хоть одно лишнее слово, обнаружить собственное
лицо. Это день стихийного слияния с национальной совестью. И,  повинуясь
ей, оратор на трибуне  высказывает  свои  обезличенные  истины.  Дыши  в
унисон - или вовсе не дыши!  Оратор  говорит  сотнею  тысяч  глоток,  он
говорит в такт поступи полков.
   Длинные ряды высунувшихся вперед тел, рук, открытых ртов.  "Слушайте!
- Слушайте! - Неслыханно!" Обратный  порыв  только  у  строптивой  кучки
социалистов, которые клонятся назад, ища,  за  что  бы  ухватиться.  Вот
один,  из  них  всходит  на  трибуну.  Они  осмеливаются  говорить,  они
раздражают все собрание. Свист, подхлестнутая масса прихлынула  к  самой
трибуне, взмыленные головы, как гребни волн, вздымаются у ее подножья.
   Оратор, пожилой человек, сразу же  внушает  подозрение  патриотически
взвинченным депутатам. Значительную  часть  своей  жизни  он  прожил  за
границей, взгляды у него уже не вполне немецкие. В политике он англофил;
дружба с Англией - его конек. Все понимают: если бы западня,  в  которую
нас заманивают, не была уже поставлена Англией,  он  сам  постарался  бы
поставить ее. Отсюда недалеко  и  до  государственной  измены.  Собрание
насторожилось, готовое к прыжку. Одно неосмотрительное слово - и  оратор
будет сброшен с  трибуны...  Но  он  оперирует  числами,  экономическими
данными, пусть они ничего не решают, но с ними  надо  считаться.  Однако
собрание ничего не хочет слушать, оно шумно выражает нетерпение.  Цифры,
в которые никто не вникает,  разочаровывают  в  конце  концов  и  самого
оратора. Он хочет воодушевиться, прибегает к пафосу.  Его  пафос  звучит
неубедительно, он звучит, как назойливые мольбы о спасении. Злобный  вой
поглощает их. Вытянутые руки приказывают: умри!.. Тогда он отступает, на
его согбенных плечах вся тяжесть  неудачи,  он  отступает  под  всеобщий
презрительный хохот.
   "Его жизнь кончена! - думает  Терра.  -  Он  плохо  распорядился  ею,
потому что строил ее в  расчете  на  человеческий  разум.  Но  на  разум
рассчитывать нельзя. Кто хочет лучше употребить  свою  жизнь,  чем  этот
социалист, должен основываться на человеческом стремлении  к  хаосу,  на
человеческом законе катастрофы. Только хитростью и лицемерием мне, может
быть, удастся еще отнять у них шанс на  желанную  им  бойню".  Навстречу
отступающему социалисту  он  сам  поднимается  на  трибуну,  намереваясь
говорить сотнями тысяч глоток. Но в решительную минуту  не  чувствует  в
себе  достаточной   уверенности.   Пример   отступившего   пристыдил   и
парализовал его. Он хочет вложить силу тысячи глоток в те слова, которые
выкликало уже столько ораторов, но у  него  они  куда-то  проваливаются.
"Англия ищет мира из  страха!..  Значит,  мы  отказываемся  от  него  из
удальства? - думает он. - Англия чувствует себя сильнее! Значит,  мы  не
хотим дружбы с сильнейшим?" - думает он. Отчаянное  положение  патриота,
которого смущает логика.
   Терра взглянул искоса на рейхсканцлера; тот, скрестив руки, следил за
борьбой депутата с логикой. Лицо его выражало твердость и  величие,  оно
говорило: судьбы мира решаются за этим столом и на этом  стуле,  как  ни
говори, логично ли, нет ли... Пробор сверкал  на  его  высоко  вскинутой
голове.
   Терра завидовал безмятежной ясности Ланна; ему самому туманили голову
угар  и  чад  националистического  возбуждения,   захватившего   трибуны
зрителей и ложи знатных гостей. В одной из лож Терра увидел  улыбающееся
лицо. Лицо белое, удлиненное; под большой шляпой с перьями сузившиеся  в
щелку темные глаза  излучали  улыбку.  Терра  пытливо  заглянул  в  них.
Лучистые  глаза  говорили  ему:  "Неужто  ты  такой  новичок?  Тебе  тут
разыгрывают разгул стихий, а ты и не видишь режиссера?"
   Тогда он действительно понял, что  все  здесь  инсценировано.  Волны,
которые вскипали, бурля, держались на нитках,  и  каждая  в  отдельности
силилась быть на высоте. "А  ну-ка,  налегай!"  -  говорило  неукротимое
стремление вперед. Взмыленные головы  на  разнузданных  телах,  но  если
только застать их врасплох, - совсем трезвые глаза  и  равнодушные  лица
давным-давно во всем изверившихся  парламентариев,  которые  разыгрывают
перед избирателями энтузиазм. Жалкие статисты, лучшие роли разобраны, вы
же на сегодня лишены даже обычной отдушины - домашних забот и не  смеете
под шумок писать письма. Ваши  заправилы  начеку,  они  сейчас  особенно
усердствуют; им предстоит либо потерять состояние, либо  нажить  его.  В
центре своей фракции всеми  действиями  командует  Кнак,  олицетворенное
спокойствие.
   Под давлением такого сплошного обмана сама истина превратилась  бы  в
ложь. Не оскверняй ее! Голос Терра внезапно окреп, громко и слегка в нос
он теперь с апломбом повторял все,  что  сегодня  уже  было  произнесено
против Англии. Он ничем не стеснялся.  "Англия  нуждается  в  нас  из-за
буров! - И тут же, не переводя дыхания: - Она нас самих считает бурами!"
В дипломатической ложе какой-то господин с моржовыми усами не выдержал и
выругался вслух, но тут Терра закончил свою речь на самой высокой ноте.
   Рейхсканцлер и на сей раз  подозвал  его  к  себе.  После  нескольких
лестных фраз он настоятельно  потребовал,  чтобы  Терра  посетил  его  в
ближайшее время. "Мне надо вам сообщить кое-что  неприятное",  -  и  при
этом подметнул ему.
   - Слово принадлежит господину рейхсканцлеру, - объявил председатель.
   Ланна,  сидевший  посреди  своего  штаба  из  членов   правительства,
поднялся с места. Помощник статс-секретаря Мангольф  наспех  пожал  руку
депутату Терра.
   - Твой взгляд на существующее положение вполне совпадает с  нашим,  -
заметил он деловым  тоном,  с  торопливой  угодливостью  подавая  своему
начальнику какую-то добавочную справку.
   Рейхсканцлер говорил о немецком миролюбии,  в  противовес  депутатам,
которые упустили это из виду.  Он  наверстывал  их  промах,  подробно  и
настойчиво  распространяясь  на  эту  тему.  -  Поведение  Германии   на
прошлогодней  мирной  конференции  в  Гааге    не  встретило
правильной,  чтобы  не  сказать  честной   оценки.   Мы   воспротивились