в город войдут королевские войска, было где укрыться  и  куда  отступить
шведскому гарнизону. Бездомные жители мокли под дождем, в ясные  дни  их
жгло солнце, по ночам терзал холод. Костры разводить запрещалось, не  на
чем было сварить хоть немного  горячей  пищи.  В  городе  свирепствовали
различные болезни, унося сотни жертв.
   У короля сердце рвалось на части от этих рассказов, и он  слал  гонца
за гонцом, дабы ускорить прибытие тяжелых пушек. Но время шло, проходили
дни, недели, а поляки все только отражали вражеские вылазки, не в  силах
сделать ничего более. Одно лишь подбадривало осаждающих: должны же  были
и у шведов кончиться запасы продовольствия, а все дороги были  перекрыты
так, что и мышь не  могла  бы  проскользнуть  в  крепость.  Кроме  того,
осажденные  с  каждым  днем  теряли  надежду  на  приход   подкрепления;
ближайшая к Варшаве армия  Дугласа  не  только  не  могла  поспешить  на
помощь, но вынуждена была заботиться о собственной шкуре, ибо король  Ян
Казимир, имея сил более чем достаточно, сумел и Дугласу связать руки.
   В конце концов поляки, не дожидаясь прихода  тяжелых  орудий,  начали
обстреливать крепость из малых. Гродзицкий, подкапываясь,  словно  крот,
со стороны Вислы, подвел свои земляные валы на расстояние шести шагов от
крепостного рва и принялся неустанно поливать  огнем  несчастный  город.
Роскошный дворец Казановских был разрушен, и его не жалели, так  как  он
принадлежал изменнику Радзеёвскому.  Растрескавшиеся  стены,  в  которых
зияли пустые глазницы окон, едва держались; на  великолепные  террасы  и
сады день и ночь обрушивались ядра, разрушая чудесные фонтаны,  мостики,
беседки, мраморные статуи и пугая  павлинов,  которые  жалобно  кричали,
сетуя на свою злосчастную судьбу.
   Гродзицкий  обстреливал  и  колокольню  бернардинцев,  и   Краковские
ворота, ибо решил начать штурм с этой стороны.
   Тем временем лагерная прислуга  стала  просить,  чтобы  ей  разрешили
напасть на город, - очень уж хотелось челядинцам  первыми  добраться  до
шведских сокровищ. Король сначала отказал, но в конце концов согласился.
Несколько именитых офицеров вызвались возглавить  атаку,  и  между  ними
Кмициц, который отчаянно страдал от безделья, да и вообще себе места  не
находил по той причине, что тяжело больной Гасслинг уже несколько недель
лежал без памяти и ни о чем не мог говорить.
   Итак, был объявлен штурм.  Гродзицкий  противился  ему  до  последней
минуты, уверяя, что, пока не сделан  пролом  в  стене,  город  взять  не
удастся, даже если в атаку пойдет не только прислуга,  но  и  регулярная
пехота. Однако король уже  дал  свое  позволение,  и  генералу  пришлось
уступить.
   Пятнадцатого  июня  собралось  около  шести  тысяч  челядинцев;  были
приготовлены лестницы, связки хвороста, мешки  с  песком,  крючья,  и  к
вечеру толпа,  вооруженная  по  большей  части  одними  саблями,  начала
стягиваться в  то  место,  где  подкопы  и  земляные  валы  ближе  всего
подступали ко рву. Когда совсем стемнело, солдаты по  команде  с  дикими
воплями бросились ко рву и  принялись  засыпать  его.  Бдительные  шведы
встретили их убийственным огнем из мушкетов и пушек,  и  яростная  битва
закипела по  всей  восточной  окраине  города.  Солдаты  под  прикрытием
темноты в мгновение ока забросали ров фашинами  и  беспорядочной  толпой
ринулись прямо под стены. Кмициц  с  двумя  тысячами  человек  напал  на
выстроенный перед Краковскими воротами шведский  редут,  который  поляки
прозвали "кротовой норой", и, несмотря на отчаянное  сопротивление  взял
его с одного подступа. Всех его защитников изрубили в куски. Часть пушек
пан Анджей приказал навести на ворота, а часть на соседние стены,  чтобы
прикрыть огнем осаждающих, которые пытались взобраться на них.
   Тем, однако, не так посчастливилось. Челядинцы приставляли  к  стенам
лестницы и  лезли  на  них  с  отчаянной  смелостью,  впору  хоть  бы  и
первоклассной пехоте, но шведы, укрытые за  стенами,  стреляли  в  упор,
сбрасывали вниз приготовленные заранее  камни  и  бревна,  под  тяжестью
которых осадные лестницы разлетались  в  щепки,  а  пехотинцы  спихивали
штурмующих своими длинными копьями, против которых сабли были бессильны.
   Более пяти сотен самых отважных челядинцев полегли у стен.  Остальные
под непрекращающимся огнем  отступили  за  ров  и  укрылись  в  польских
окопах.
   Атака была отбита, но редут остался в руках у поляков.  Тщетно  шведы
всю ночь напролет осыпали его огнем  из  самых  тяжелых  орудий.  Кмициц
также целую ночь отстреливался из пушек, которые здесь  же  и  захватил.
Лишь под утро, когда стало светать, шведы  разбили  их  все  до  единой.
Виттенберг, дороживший этим редутом, как зеницей ока,  выслал  пехоту  с
приказом не возвращаться, пока он не будет отбит у врага, но  Гродзицкий
немедля доставил Кмицицу подкрепление, и тот  не  только  отразил  атаку
шведской пехоты, но кинулся за ней следом и  гнал  ее  вплоть  до  самых
Краковских ворот.
   Гродзицкий  был  так  обрадован,  что  лично  побежал  к   королю   с
донесением.
   - Государь! - сказал он. - Вчера  я  противился  штурму,  но  сегодня
вижу, что труды не пропали даром. Пока  этот  редут  находился  в  руках
неприятеля, я никак не мог подобраться к воротам, а теперь пусть  только
подойдут стенобитные пушки - в одну ночь сделаю пролом.
   Король, который был опечален, что погибло столько  храбрых  ратников,
обрадовался словам Гродзицкого и спросил:
   - А кто командует этим редутом?
   - Бабинич! - ответило несколько голосов.
   Король хлопнул в ладоши.
   - И тут он первый! Ну, генерал, этого кавалера я знаю.  Это  упрямец,
каких мало, и шведам его оттуда не выкурить!
   - С нашей стороны было бы непростительной оплошностью допустить  это,
государь, - ответил Гродзицкий. - Я  уже  послал  ему  пехоты  и  пушек,
потому что выкуривать его оттуда  шведы  будут,  можно  не  сомневаться.
Судьба всей Варшавы поставлена на карту!  Этого  рыцаря  на  вес  золота
можно ценить.
   - Он и большего стоит! Ведь это не первый его подвиг и не десятый!  -
ответил король.
   А затем велел немедля подать себе коня и  подзорную  трубу  и  поехал
посмотреть на редут. Однако разглядеть ничего нельзя было, так как редут
был окутан дымом; полтора десятка орудий непрерывно осыпали его огнем, в
него летели ядра, гранаты, жестянки с  картечью.  А  расположен  он  был
близко от ворот, чуть ли не на расстоянии мушкетного выстрела,  так  что
гранаты были  видны  отлично:  они  взлетали  кверху  белыми  облачками,
описывали в воздухе крутую дугу и, упав в тучу дыма, со страшным треском
разрывались на мелкие куски. Многие гранаты перелетали через шанец и там