окровавленных воинов перед дворцом.
   - Кто пришел нам на помощь из дворца? - кричит он, пытаясь  перекрыть
шум и вопли.
   - Тот же, кто взял дворец! - отвечает могучий муж, внезапно  вырастая
перед воеводой. - Я.
   - Как зовут тебя, рыцарь?
   - Заглоба.
   - Vivat Заглоба! - орут тысячи глоток.
   Но неустрашимый Заглоба указывает  обагренным  кровью  клинком  своей
сабли на Краковские ворота.
   - Еще не все! - восклицает он. - Туда, к воротам! Нацелить  пушки  на
ворота и стены! Вперед! За мной!
   Толпы разъяренных людей устремляются к воротам, и вдруг - о,  чудо  -
огонь  шведских  орудий  не  только  не   усиливается,   но,   напротив,
ослабевает.
   Одновременно   с   самой   макушки   колокольни   доносится    чей-то
громоподобный голос:
   - Пан Чарнецкий уже в городе! Я вижу наши хоругви!!!
   А огонь шведских батарей все слабее, слабее.
   - Стой! Стой! - кричит воевода.
   Но толпа не слышит его и без памяти валит вперед. И тут на Краковских
воротах появляется белый флаг.
   Действительно,  Чарнецкий,  пробив  стену  Гданьского   дома,   бурей
ворвался в крепость, а когда  был  захвачен  и  дворец  Данилловичей,  а
минутой позже и на стенах  костела  Святого  духа  замелькали  литовские
знамена, Виттенберг  понял,  что  дальнейшее  сопротивление  бесполезно.
Правда, шведы могли еще защищаться в господствующих  над  городом  домах
Старого и Нового Мяста, но теперь уже и горожане схватились за оружие  и
на победу не было ни малейшей надежды; шведов просто перебили бы всех до
единого.
   И тогда на  стенах  затрубили  трубачи  и  стали  размахивать  белыми
флагами. Видя это, польские военачальники приостановили штурм,  а  затем
из Новомейских ворот, в  сопровождении  нескольких  полковников,  выехал
генерал Левенгаупт и во весь опор поскакал к королю.
   Город уже был в руках у  Яна  Казимира,  но  добрый  государь  жаждал
прекратить пролитие христианской крови и потому выставил Виттенбергу  те
же условия, которые предлагал  ранее.  Город  надлежало  сдать  со  всей
свезенной туда добычей. Каждому шведу разрешалось взять только  то,  что
он привез с собою из Швеции. Гарнизон со всеми генералами имел  право  с
оружием в руках покинуть  город,  забрав  больных  и  раненых,  а  также
шведских дам, которых в Варшаве было около сотни. Тем полякам,  что  еще
дрались на стороне шведов, король объявил амнистию, полагая, что  теперь
уже никто из них не служил врагу по доброй воле.  Амнистия  не  касалась
одного Богуслава Радзивилла, с чем Виттенберг  согласился  тем  охотнее,
что князь в это время стоял с Дугласом у Буга.
   Немедленно были подписаны условия сдачи. Во всех  костелах  зазвонили
колокола, возвещая urbi et orbi <Городу и  миру  (лат.).>,  что  столица
вновь переходит в руки законного монарха. Не прошло и  часу,  как  из-за
крепостных стен повалили толпы бедняков, ищущих сострадания  и  хлеба  в
польских обозах, ибо в городе ни у кого, кроме  шведов,  не  было  пищи.
Король велел отдать им все, что  можно,  а  сам  поехал  наблюдать,  как
уходят из города шведские войска.
   Ян Казимир стоял в окружении именитейших  духовных  и  светских  лиц,
пышная его свита блистала великолепием. Почти  все  войска:  коронные  с
гетманами, дивизия  Чарнецкого,  литвины  Сапеги  и  бесчисленные  толпы
ополченцев вместе с лагерной  прислугой  собрались  подле  короля;  всем
любопытно было взглянуть на шведов, тех самых, с которыми они только что
дрались так жестоко и неистово. Едва лишь  подписали  договор,  ко  всем
воротам приставлены были польские комиссары, - им поручено было следить,
чтобы  шведы  не  вывезли  ничего  из  награбленного.  Особая   комиссия
занималась приемом добычи в самом городе.
   Первой двинулась шведская кавалерия,  и  было  ее  немного,  так  как
коннице Богуслава запретили покидать город. Следом  шла  легкая  полевая
артиллерия; тяжелые пушки должны были быть  переданы  полякам.  Рядом  с
пушками шли канониры с зажженными фитилями в руках. Над ними  колыхались
развернутые знамена, почтительно склоняясь перед тем,  кто  еще  недавно
скитался  в  изгнании.  Артиллеристы  выступали  гордо,  глядя  польским
рыцарям прямо в глаза, словно хотели сказать: "Мы еще встретимся!"  -  а
поляки дивились их надменной осанке и несгибаемой твердости духа.  Затем
показались повозки с  офицерами  и  ранеными.  В  первой  лежал  канцлер
Бенедикт Оксеншерна, и король приказал пехоте взять "на  караул",  желая
показать, что уважает воинскую доблесть даже в противнике.
   За повозками, также с развернутыми знаменами,  двигались  под  грохот
барабанов стройные квадраты несравненной шведской пехоты, походившие, по
выражению Субагази-бея, на ходячие замки. Затем  показался  великолепный
кортеж рейтар, с ног до головы закованных в броню, с голубым стягом,  на
котором был вышит золотой лев. С этим кортежем ехал главный штаб.
   - Виттенберг! Виттенберг едет! - зашумела толпа.
   Действительно, здесь был сам фельдмаршал, а с  ним  Врангель-младший,
Горн, Эрскин, Левенгаупт, Форгель. Взоры польских  рыцарей  с  жадностью
устремились на них, и в особенности на Виттенберга. Однако обликом своим
он ничуть не походил на того наводящего ужас воителя, каким был на самом
деле  У  него  было  старое,  бледное,  изможденное  болезнью   лицо   с
заострившимися чертами, с небольшими редкими  усиками,  закрученными  на
концах кверху. Сжатые губы  и  длинный  острый  нос  придавали  ему  вид
старого алчного скупца. Одетый  в  черный  бархатный  кафтан,  с  черной
шляпой на голове, он походил скорее на  астролога  или  медика,  и  лишь
золотая цепь на шее, алмазная звезда на груди да фельдмаршальская булава
указывали на его высокий чин.
   Он то и дело тревожно поглядывал на короля, на королевский  штаб,  на
хоругви, стоявшие в боевом порядке,  затем  окидывал  взором  безбрежное
море народных ополченцев, и бледные губы  его  кривились  в  иронической
усмешке.
   А в  толпе  все  нарастал  шум  и  гомон,  одно  имя  -  "Виттенберг!
Виттенберг!" - было у всех на устах.
   Вскоре этот шум перешел в рокот, глухой, но грозный, точно рокот моря
перед бурей. Временами он стихал, и  тогда  где-то  вдали,  в  последних
рядах, слышался громкий  голос,  с  жаром  выкрикивавший  что-то.  Этому
голосу отвечали другие, их было все  больше,  они  звучали  все  громче,
разносились вокруг, словно раскаты зловещего эха. Они  надвигались,  как