превозносили тебя до небес.
   - Я простой солдат, недостойный того, чтобы меня не то что  до  небес
превозносить, а просто ставить выше других. Очень я рад, что не совсем я
тебе чужой человек, теперь ты не  подумаешь,  что  какой-то  незнакомец,
человек темный свалился к тебе с  последним  дождем  с  облаков.  Всегда
приятней знать, с кем имеешь дело. Много всякого народу бродит по свету,
выдают   они   себя   за   родовитых   шляхтичей,   приукрашивают   себя
добродетелями, а сами-то бог весть  кто  такие,  может,  и  не  шляхтичи
вовсе.
   Володыёвский умышленно  завел  об  этом  разговор,  чтобы  рассказать
Оленьке о себе, но она тотчас ему возразила:
   - Тебя, пан полковник, никто в этом не заподозрит, ведь у нас в Литве
есть шляхтичи с такой фамилией.
   - Да, но те по прозванию  Озории,  а  я  Корчак-Володыёвский;  мы  из
Венгрии, свой род ведем от некоего придворного Аттилы; этот  придворный,
когда его преследовали  враги,  дал  обет  пресвятой  деве  отречься  от
язычества и принять католическую веру,  если  только  она  сохранит  ему
жизнь. Свой обет он сдержал, когда благополучно переправился  через  три
реки, те самые, которые теперь у нас в гербе.
   - Так ты, пан полковник, родом не из наших мест?
   - Нет, милостивая панна. Я  сам  с  Украины;  у  меня  и  сейчас  там
деревенька, да ее враги захватили; но я с молодых лет служу в  войске  и
больше думаю не о своем богатстве, а об том уроне, который наша  отчизна
терпит от  иноземцев.  Смолоду  служил  я  у  воеводы  русского,  нашего
незабвенного князя Иеремии, с которым побывал во  всех  походах.  И  под
Махновкой был, и под  Константиновом  ,  голодал  вместе  со  всеми  в  Збараже,  а  после  битвы  под
Берестечком сам король, повелитель наш, обнял меня.  Бог  свидетель,  не
приехал я сюда похваляться, хочу  только,  чтобы  ты  знала,  милостивая
панна, что я не какой-нибудь пустобрех, который только глотку  дерет,  а
крови своей жалеет, что всю жизнь я верой и правдой служил отчизне, ну и
славу снискал, и чести своей ничем не замарал. Истинную правду говорю! И
достойные люди могут мои слова подтвердить!
   - Кабы все были такими, как ты, пан полковник! - вздохнула Оленька.
   - Ты, милостивая панна, верно, думаешь,  о  том  насильнике,  который
осмелился поднять на тебя святотатственную руку?
   Панна Александра опустила глаза в землю и не ответила ни слова.
   - Он получил по заслугам, - продолжал Володыёвский. -  Мне  говорили,
что он выживет, так что все едино не уйдет от кары. Все  достойные  люди
его осуждают, даже уж слишком, толкуют, будто  он  с  врагами  связался,
чтобы получить от них подмогу, а это неправда: казаков,  с  которыми  он
напал на Водокты, он вовсе не у врагов взял, а на большой дороге.
   - Пан полковник, откуда ты это знаешь? - с живостью спросила Оленька,
поднимая на Володыёвского свои лазоревые глаза.
   - Да от его же людей. Странный он человек! Когда  перед  поединком  я
назвал его изменником, он не стал этого отрицать,  хоть  обвинил  я  его
несправедливо. Гордость у него, видно, дьявольская.
   - И ты, пан полковник, всюду говоришь, что он не изменник?
   - Покуда нет, потому  что  сам  не  знал,  а  теперь  буду  говорить.
Нехорошо даже о самом лютом враге говорить такие облыжные слова.
   Глаза панны Александры еще раз остановились  на  маленьком  рыцаре  с
дружеским расположением и благодарностью.
   - Ты, пан полковник, на редкость достойный человек, на редкость...
   От удовольствия Володыёвский стал усиленно топорщить усики.
   "Смелей, Михалек! Смелей, Михалек!" - подумал он про себя.
   А вслух сказал:
   - Я тебе больше скажу, милостивая панна! Не одобряю  я  средств  пана
Кмицица, но не удивительно мне, что он так тебя добивался:  сама  Венера
годится тебе разве что в служанки. С отчаяния решился он на дурное  дело
и, пожалуй, в другой раз решится, пусть только представится случай.  Как
же ты при неописанной такой красоте останешься одна,  без  опеки?  Много
всяких Кмицицев на свете, многие страстью к  тебе  воспылают,  и  многие
опасности будут грозить твоей невинности. По милости  божией  я  избавил
тебя от беды, но меня зовут  уже  трубы  Марса.  Кто  же  будет  стеречь
тебя?..  Милостивая  панна,  говорят,  будто  солдаты  ветрены,  но  это
неправда. Ведь сердце не камень, вот и у  меня  не  могло  оно  остаться
равнодушным к стольким неизъяснимым прелестям... - Тут Володыёвский упал
перед Оленькой на колени. - Милостивая панна, - продолжал  он,  стоя  на
коленях, - я унаследовал после твоего дедушки хоругвь,  позволь  же  мне
унаследовать и внучку. Доверь  мне  опеку  над  собою,  позволь  вкусить
сладость взаимной любви, возьми в постоянные покровители,  и  ты  будешь
жить в мире и безопасности, ибо, если я и на войну уеду,  само  имя  мое
будет тебе защитой.
   Панна  Александра  вскочила  со   стула   и   в   изумлении   слушала
Володыёвского, а он между тем продолжал:
   - Я бедный солдат, но я шляхтич, человек достойный, и, клянусь богом,
ни единого пятна нет ни на моем щите, ни на совести. Может, тем только я
согрешил, что поторопился; но и  это  ты  должна  понять:  отчизна  меня
зовет, которой я не изменю даже ради тебя... Может, обрадуешь  ты  меня?
Может, обрадуешь? Может, скажешь мне доброе слово?
   - Пан полковник, ты требуешь от  меня  невозможного!..  Ради  Христа!
Немыслимое это дело! - в страхе ответила Оленька.
   - Все в твоей воле...
   - Потому я  и  отвечаю  тебе  решительно:  нет!  -  Панна  Александра
нахмурила брови. - Пан полковник, не стану отпираться, я в  долгу  перед
тобою. Проси чего хочешь, я все готова отдать тебе, но не руку.
   Володыёвский встал.
   - Ты меня не хочешь?
   - Я не могу!
   - И это твое последнее слово?
   - Последнее и бесповоротное.
   - А может, тебе только то не по нраву, что я так поторопился? Дай  же
мне надежду!
   - Не могу, не могу!..
   - Нет мне тут счастья, и нигде его  не  было!  Милостивая  панна,  не
предлагай же мне платы за услугу, не за тем я к тебе приехал, а что руки
твоей просил, так не в отплату. Да если бы ты ответила мне, что  отдаешь
мне руку по долгу, не по доброй воле, я  бы  отказался.  Нет  воли,  нет
доли. Пренебрегла ты мною, смотри же, чтобы не случился тебе  кто-нибудь
похуже меня. Ухожу я из этого дома, как пришел,  но  только  никогда  уж
больше сюда не ворочусь. Ни во что меня тут  не  ставят.  Такая  уж  моя