- Я вижу, ты великий державный муж. Надо бы тебе,  Михалек,  жениться
поскорее, а то зря такой ум пропадает.
   Володыёвский пристально поглядел на товарища.
   - Жениться? Гм, гм!
   - Ясное дело! А может, ты волочиться ездишь, ишь разрядился,  как  на
парад.
   - Ах, оставь!
   - Да ты признайся!..
   - Всяк пусть ест свои арбузы, а  про  чужие  нечего  спрашивать,  сам
небось не один уж съел. Нечего сказать, время думать о  женитьбе,  когда
надо хоругвь набирать.
   - А к июлю будешь готов?
   - К концу июля, хоть  бы  лошадей  из-под  земли  пришлось  добывать.
Благодарение богу, есть у меня теперь работа, а то пропал бы я с тоски.
   Вести от гетмана и тяжелый труд, который ждал его  впереди,  принесли
Володыёвскому большое облегчение, и пока  они  с  Харлампом  доехали  до
Пацунелей,  он  и  думать  забыл  о  неудаче,   которая   постигла   его
какой-нибудь час назад. Слух о  грамоте  тотчас  разнесся  по  застянку.
Шляхтичи сбежались  узнать,  правда  ли,  что  получена  грамота;  когда
Володыёвский  подтвердил  это,   весть   о   наборе   вызвала   всеобщее
одушевление. Все хотели вступить в хоругвь, лишь  немногих  смутило  то,
что отправляться в поход надо будет в конце июля,  перед  самой  жатвой.
Володыёвский разослал гонцов и в другие застянки, и в Упиту, и в знатные
шляхетские дома. Вечером приехало человек двадцать Бутрымов, Стакьянов и
Домашевичей.
   Все они подбодряли друг друга, охотников находилось все  больше,  все
грозились врагу и сулили себе победу. Одни только Бутрымы молчали, но их
за это никто не  осуждал,  известно  было,  что  они  встанут  как  один
человек.  На  следующий  день  поднялись  все  застянки.  Не  было   уже
разговоров ни о Кмицице, ни о панне Александре, все толковали  только  о
походе. Володыёвский от души простил Оленьке отказ, утешал себя тем, что
и отказ не последний, и любовь у него не последняя. А тем временем  стал
он подумывать о том, что же делать с грамотой Кмицица.

ГЛАВА IX

   Для  Володыёвского  началась  пора  тяжких  трудов,  рассылки  писем,
разъездов. На следующей же неделе он перебрался  в  Упиту  и  начал  там
вербовать людей. Шляхта к нему валом  валила,  и  побогаче  и  победней,
потому что снискал он себе громкую славу. Но особенно охотно шли к  нему
лауданцы, для которых надо было добывать  лошадей.  Кипел  как  в  котле
Володыёвский, но был он расторопен, трудов не жалел, и дело у  него  шло
на лад. Тогда же посетил он в Любиче Кмицица, который успел уже  немного
поправиться, и хотя  не  вставал  еще  с  постели,  но  ясно  было,  что
выздоровеет. Видно, сабля у Володыёвского была острая, но рука легкая.
   Кмициц тотчас признал гостя  и  при  виде  его  побледнел.  Рука  его
невольно потянулась к сабле, висевшей в  изголовье,  однако  он  тут  же
опомнился и, увидев на лице гостя улыбку, протянул ему исхудавшую руку и
сказал:
   - Спасибо, милостивый пан, за посещенье. Учтивость, достойная  такого
кавалера, как ты.
   - Я приехал спросить тебя, милостивый пан, не затаил  ли  ты  в  душе
обиды на меня? - спросил пан Михал.
   - Обиды я не затаил, потому не кто-нибудь победил меня,  а  первейший
рубака. Насилу выхворался!
   - А как теперь твое здоровье, милостивый пан?
   - Тебе, верно, то удивительно, что я из твоих рук живым  вышел?  Я  и
сам признаюсь, что не легкое было это дело.
   Тут Кмициц улыбнулся.
   - Впрочем, еще не все потеряно. Можешь кончить меня, когда захочешь!
   - А я не за тем сюда приехал...
   - Ты  либо  дьявол,  либо  талисманом  владеешь.  Видит  бог,  не  до
похвальбы мне сейчас, вроде с того света  воротился,  но  до  встречи  с
тобой я всегда думал: коли не первый я рубака на  всю  Речь  Посполитую,
так второй. А меж тем слыхано ли дело! Да, когда бы ты захотел, я бы  не
отразил и первого твоего удара. Скажи мне, где ты так обучился?
   - И способности были природные, - ответил пан  Михал,  -  да  и  отец
сызмальства приучал, не раз он говаривал  мне:  "Неказист  ты  уродился,
коли не станут люди тебя бояться, так будут над тобою смеяться".  Ну,  а
доучился я уж в хоругви, когда  служил  у  воеводы  русского.  Были  там
рыцари, которые смело могли выйти против меня.
   - Неужто были такие?
   - Как не быть, были. Пан Подбипента, литвин, родовитый шляхтич, он  в
Збараже сложил голову,  -  упокой,  господи,  его  душу!  Такой  он  был
непомерной силы, что от него нельзя  было  прикрыться:  он  и  прикрытие
проткнет, и тебя проколет. Потом еще Скшетуский, сердечный  друг  мой  и
наперсник, ты о нем, наверно, слыхал.
   - Как же, как же! Это ведь он вышел из  Збаража  и  прорвался  сквозь
толпу казаков. Кто о нем не слыхал!.. Так ты вот из каких?! И в  Збараже
был?.. Хвала и честь тебе! Погоди-ка!.. А ведь  я  и  о  тебе  слыхал  у
виленского воеводы. Тебя ведь Михалом звать?
   - Да, я Ежи Михал, но святой Ежи только  огненного  змея  зарубил,  а
Михал предводитель всего небесного воинства и столько одержал побед  над
легионами бесов, что я предпочитаю иметь его своим покровителем.
   - Что верно, то верно, далеко Ежи до Михала. Так  это  ты  тот  самый
Володыёвский, о котором говорили, что он зарубил Богуна?
   - Я самый.
   - Ну, от таковского не обидно получить по башке. Дай-то бог, чтобы мы
стали друзьями. Правда, ты меня изменником назвал, но тут ты ошибся.
   При этих словах Кмициц поморщился так,  точно  у  него  снова  заныла
рана.
   - Каюсь, ошибся, - ответил Володыёвский. - Но не от тебя узнаю я, что
ты не изменник, люди твои мне это сказали. Знай же, иначе я бы к тебе не
приехал.
   - Ну и языки же чесали тут, ну и чесали! - с горечью произнес Кмициц.
- Будь что будет. Каюсь, не один грех на моей совести, но и люди здешние
худо меня приняли.
   - Ты больше всего повредил себе тем, что спалил Волмонтовичи да  увез
панну Биллевич.
   - Вот они и жмут меня жалобами. Лежат уж у меня  повестки.  Не  дадут