А пока вельможи, собравшиеся на совет, неуверенно переглядывались  и,
боясь  заговорить  первыми,  ждали,  что  скажет  "Агамемнон",   воевода
познанский.
   "Агамемнон" же ровно ничего не смыслил в военном деле,  и  речь  свою
снова начал с жалоб на неблагодарность и бездействие короля, который всю
Великую Польшу и их самих с легким сердцем отдал на растерзание врагу. И
как же был красноречив  воевода,  какую  величественную  принял  осанку,
достойную, право же, римского сенатора: голову он держал высоко,  черные
глаза его метали молнии, уста - громы, а  седеющая  борода  тряслась  от
воодушевления, когда он живописал грядущие бедствия отчизны.
   - Кто же страждет в отчизне, - говорил он, - как не сыны ее, а  здесь
нам придется пострадать первым. Наши земли,  наши  поместья,  дарованные
предкам за заслуги и кровь, будет первыми попирать  враг,  который,  как
вихрь, приближается к нам с моря. За что же мы страдаем? За  что  угонят
наши стада, потопчут наши  хлеба,  сожгут  деревни,  построенные  нашими
трудами? Разве это мы нанесли обиды Радзеёвскому, разве мы несправедливо
осудили его и преследовали как преступника,  так  что  он  вынужден  был
искать покровительства у иноземцев? Нет! Разве  мы  настаиваем  на  том,
чтобы пустой титул шведского короля, который стоил уже моря  крови,  был
сохранен в подписи нашего Яна Казимира ?  Нет!  Две  войны  пылают  на  двух
границах - так им понадобилось вызвать  еще  третью?  Пусть  бог,  пусть
отчизна судят того, кто во всем этом повинен!.. Мы же умоем руки, ибо не
повинны мы в крови, которая прольется...
   Так метал воевода громы и молнии, но когда дошло  до  существа  дела,
ничего путного он посоветовать не смог.
   Тогда послали за ротмистрами, которые командовали ратниками, в первую
голову за Владиславом Скорашевским, который  был  не  только  славным  и
несравненным рыцарем, но и старым воителем, знавшим ратное дело как свои
пять пальцев. Его дельных советов слушались нередко даже  военачальники,
тем более жаждали их сейчас вельможи.
   Пан Скорашевский посоветовал стать тремя станами - под Пилой, Веленем
и Уйстем - на таком расстоянии, чтобы в случае  нападения  войска  могли
прийти друг  другу  на  помощь;  кроме  того,  все  поречье,  охваченное
полукружьем станов, укрепить  шанцами,  которые  господствовали  бы  над
переправами.
   - Мы увидим, - говорил Скорашевский, - где враг наводит переправу,  и
соберем тогда там все три стана, чтобы дать ему достойный отпор. Я же, с
вашего соизволения, направлюсь с небольшим отрядом  в  Чаплинек.  Гиблая
это позиция, и я  постараюсь  вовремя  оттуда  уйти,  но  там  я  первым
разведаю, где противник, и дам вам знать.
   Все согласились с этим советом, и в стане поднялось движение.  Шляхты
съехалось уже около пятнадцати тысяч. Пехота рыла  шанцы  на  протяжении
шести миль.
   Уйсте, главную позицию, занял со своими  людьми  воевода  познанский.
Часть рыцарей осталась в Велене, часть в Пиле, а Владислав  Скорашевский
отправился в Чаплинек, чтобы оттуда вести наблюдение за неприятелем.
   Наступил июль; дни по-прежнему  стояли  ясные  и  жаркие.  Солнце  на
равнине так припекало, что шляхта укрывалась от зноя  в  лесах;  кое-кто
велел даже раскинуть шатры в тени деревьев. Там устраивались  веселые  и
шумные попойки; но еще  больший  шум  поднимали  слуги,  особенно  когда
выводили на берег Нотеца и Глды лошадей на водопой и купанье, а выгоняли
они их три раза в день, сразу по несколько тысяч, и при этом ссорились и
дрались за лучшее место на берегу.
   Но как ни старался воевода познанский ослабить дух войск, сначала все
были полны отваги. Если бы Виттенберг подошел к стану в начале июля, он,
весьма вероятно, натолкнулся бы на сильное сопротивление, которое в пылу
сражения могло бы обратиться в непреодолимый  натиск,  как  тому  бывало
много примеров. Что ни говори, в жилах этих людей, хоть  и  отвыкших  от
войны, текла рыцарская кровь.
   Как знать, может, какой-нибудь новый Иеремия Вишневецкий  обратил  бы
Уйсте во второй  Збараж  и  открыл  бы  в  этих  шанцах  новую  страницу
рыцарской славы. Увы, воевода  познанский  умел  только  писать,  но  не
сражаться.
   Виттенберг, не только искушенный воитель, но и  человек  прозорливый,
быть может, умышленно не  торопился.  Многолетний  опыт  учил  его,  что
необстрелянные солдаты наиболее опасны в первые минуты  воодушевления  и
что им часто недостает не мужества, а того солдатского  закала,  который
дает только опыт. Они  могут  стремительным  натиском  опрокинуть  самые
закаленные в боях полки и пройти по трупам людей.  Это  железо,  которое
кипит, дышит, брызжет искрами, обжигает и уничтожает, пока оно горячо, а
когда остынет, представляет собою лишь мертвую глыбу металла.
   Прошла неделя, другая, началась третья, и  долгое  бездействие  стало
тяготить ополченцев.  Зной  становился  невыносимым.  Шляхта  не  желала
выходить на ученья, отговариваясь тем, что "лошади от укусов слепней  не
стоят на месте, да и от комаров в этих болотистых  местах  просто  житья
нет...".
   Челядь все больше ссорилась за тенистые уголки, между господами  дело
тоже доходило до сабель. Кое-кто, отправившись вечером  к  реке,  уезжал
украдкой из стана, чтобы больше туда не возвратиться.
   Дурной пример подавали и сами  вельможи.  Скорашевский  как  раз  дал
знать из Чаплинка, что шведы уже  близко,  когда  военный  совет  уволил
домой сына средзского старосты Зигмунта Грудзинского из Грудной, на  чем
очень настаивал его дядя Анджей, воевода калишский.
   - Коли мне доведется сложить тут голову, отдать свою жизнь, - говорил
он, - пусть хоть племянник унаследует мою славу и сохранит память о моих
заслугах, чтобы не пропали они даром.
   Тут он расчувствовался, вспомнив о молодости и невинности племянника,
и стал превозносить щедрость, с какой тот выставил для  Речи  Посполитой
целую сотню отличных ратников. И военный совет снизошел к просьбе дяди.
   Утром шестнадцатого июля,  буквально  накануне  осады  и  битвы,  сын
средзского старосты с двумя  десятками  слуг  открыто  уезжал  из  стана
домой.  Толпы  шляхты  провожали  его  из  стана  градом   насмешек,   а
предводительствовал ими Острожка, который издали кричал вслед уезжавшему
магнату:
   - Вельможный пан, дарю тебе к фамилии прозвание deest!
   - Виват Деест-Грудзинский! - орала шляхта.
   - И не плачь ты о дядюшке! - продолжал кричать Острожка. - Он, как  и
ты, презирает шведов, пусть они только появятся, наверно, тотчас покажет
им спину!
   Кровь бросалась в голову молодому магнату, но он делал  вид,  что  не