и в панцире, но зато в соломенной шляпе "для холодка", другой  во  время
ученья жаловался на жару, этот зевал, ел или пил, тот звал слугу, и все,
не видя в этом ничего особенного, так галдели  в  строю,  что  никто  не
слышал команды  офицеров.  Трудно  было  приучить  шляхетскую  братию  к
дисциплине, очень она обижалась, полагая,  что  дисциплина  противна  ее
гражданскому достоинству. Правда, в строю читали "артикулы", но их никто
и слушать не хотел.
   Цепями на ногах этого  войска  было  множество  повозок,  запасных  и
упряжных лошадей, скота, предназначенного для  довольствия,  и  особенно
слуг, которые стерегли шатры, снаряжение, пшено и прочую крупу и снедь и
по малейшему поводу затевали ссоры и драки.
   Навстречу такому вот войску  со  стороны  Щецина  и  пойм  реки  Одры
приближался,  ведя  семнадцать  тысяч  ветеранов,   скованных   железной
дисциплиной, старый военачальник, Арвид  Виттенберг,  который  молодость
провел на Тридцатилетней войне.
   С  одной  стороны  стоял  беспорядочный  польский  стан,  похожий  на
ярмарочное  сборище,  шумный,  недовольный,  с  неумолчными  спорами   и
разговорами о приказах начальников, состоявший  из  степенных  мужичков,
которые наспех были превращены в пехотинцев, и господ, которых  оторвали
прямо от стрижки овец. С другой стороны двигался лес копий  и  мушкетных
дул, шли маршем грозные, безмолвные колонны, которые, по мановению  руки
военачальника, с регулярностью машин развертывались в линии и полукруги,
смыкались в клинья и треугольники, ловкие, как меч в руке фехтовальщика,
шли  настоящие  воители,  холодные,  невозмутимые,   достигшие   высшего
мастерства в  военном  своем  ремесле.  Кто  же  из  людей  опытных  мог
сомневаться в том, чем кончится встреча и на чьей стороне будет победа?
   Тем не менее в стан съезжалось все больше шляхты, а еще раньше  стали
прибывать вельможи из Великой Польши и других  провинций  с  состоявшими
при них войсками и слугами. Вскоре после  воеводы  Грудзинского  в  Пилу
явился могущественный воевода познанский Кшиштоф Опалинский.  Три  сотни
гайдуков, наряженных в желтые с красным мундиры и вооруженных мушкетами,
выступало перед каретой воеводы; придворные и шляхта толпою окружали его
высокую особу; за ними в боевом строю следовал отряд рейтар в  таких  же
мундирах, как и гайдуки; а сам воевода ехал в  карете,  имея  при  своей
особе шута, Стаха Острожку, который обязан был увеселять в дороге своего
угрюмого господина.
   Приезд столь славного вельможи ободрил и воодушевил войско, ибо  всем
тем, кто взирал на царственное величие воеводы,  на  гордый  его  лик  с
высоким,  как  свод,  челом  и  умными,  суровыми  очами,  на  всю   его
сенаторскую осанку, и в голову не могло прийти,  что  такого  властителя
может постичь какая-нибудь неудача.
   Людям, привыкшим почитать чины и лица, казалось, что  даже  шведы  не
посмеют поднять святотатственную руку на такого магната. Те,  у  кого  в
груди билось робкое сердце, под его крылом сразу  почувствовали  себя  в
безопасности.  Воеводу   приветствовали   горячо   и   радостно;   клики
раздавались вдоль всей улицы, по которой кортеж  медленно  подвигался  к
дому бурмистра; головы склонялись перед воеводой, который был виден  как
на ладони сквозь стекла  раззолоченной  кареты.  Вместе  с  воеводой  на
поклоны отвечал и Острожка, притом с  таким  достоинством  и  важностью,
точно толпы народа кланялись ему одному.
   Не  успела  улечься  пыль  после  приезда  познанского  воеводы,  как
прискакали гонцы с вестью, что  едет  его  двоюродный  брат,  подляшский
воевода Петр Опалинский со своим шурином, Якубом Роздражевским, воеводой
иновроцлавским. Кроме придворных и слуг, они привели  по  полторы  сотни
вооруженных людей. А потом дня не проходило, чтобы не прибыл  кто-нибудь
из вельмож: приехал Сендзивой Чарнковский, шурин  Кшиштофа  Опалинского,
каштелян познанский, затем Станислав Погожельский,  каштелян  калишский,
Максимилиан Мясковский, каштелян кшивинский, и Павел Гембицкий, каштелян
мендзижецкий. Местечко переполнили  толпы  людей,  так  что  негде  было
разместить  даже  придворных.  Прилегающие   луга   запестрели   шатрами
ополчения. Можно было подумать, что  в  Пилу  со  всей  Речи  Посполитой
слетелись разноперые птицы.
   Мелькали  красные,  зеленые,  голубые,   синие,   белые   кафтаны   и
полукафтанья,  жупаны  и  кунтуши,  ибо,  не  говоря  уж  о   шляхетском
ополчении, в котором каждый шляхтич носил другое  платье,  не  говоря  о
придворных и слугах, даже ратники от каждого повета были одеты в мундиры
разных цветов.
   Явились и маркитанты,  которые  не  могли  разместиться  на  рынке  и
построили палатки за местечком. В них продавалось военное  снаряжение  -
от мундиров до оружия - и продовольствие. Одни харчевни  дымили  день  и
ночь, разнося запах  бигоса,  пшенной  каши,  жареного  мяса,  в  других
продавались напитки. Толпы шляхтичей, вооруженных не только мечами, но и
ложками, толкались перед ними; они ели,  пили  и  вели  разговоры  то  о
неприятеле, которого еще не было видно, то о подъезжающих вельможах,  на
чей счет отпускалось немало соленых шуток.
   Среди кучек шляхты с самым невинным  видом  прохаживался  Острожка  в
платье,  сшитом  из  пестрых  лоскутьев,  и  со  скипетром,   украшенным
бубенцами. Везде, где он только показывался, его тотчас окружала  толпа,
а он, подливая масла в  огонь,  помогал  высмеивать  вельмож  и  задавал
загадки одна другой ядовитей, так что шляхта со смеху покатывалась.
   В них Острожка никому не давал спуску.
   Однажды в полдень на рынок вышел сам воевода познанский и, вмешавшись
в толпу, стал благосклонно беседовать то  с  отдельными  шляхтичами,  то
сразу со всей толпою, осторожно сетуя на короля за то, что он,  несмотря
на приближение неприятеля, не прислал ни одной регулярной хоругви.
   - Никто о нас не думает, - говорил он, - оставили нас без подмоги.  В
Варшаве толкуют, что на Украине и так слишком мало войска и что  гетманы
не могут  справиться  с  Хмельницким.  Что  поделаешь!  Видно,  кое-кому
Украина милей, чем Великая Польша... В немилости мы с вами, в немилости!
Отдали нас на съедение!
   - А кто в этом повинен? - спрашивал Шлихтинг, всховский судья.
   - Кто повинен во всех бедах Речи Посполитой? - воскликнул воевода.  -
Да уж конечно, не мы, братья шляхтичи, мы ведь грудью ее защищаем.
   Шляхтичам, которые слушали его, очень польстило, что "граф бнинский и
опаленицкий" почитает себя за ровню им и называет "братьями".
   - Ясновельможный воевода, - тотчас подхватил Кошуцкий, - побольше  бы
его величеству таких советников, как твоя милость, уж, верно бы, нас  не
бросили тогда на съедение врагу. Но, похоже, там  правят  те,  кто  гнет
спину.
   - Спасибо, брат, на добром слове! Во всем повинен  тот,  кто  слушает