- Что ты мне, пан, толкуешь?
   - А шведы  не  убегут,  они  только  подступят  поближе,  -  повторил
ротмистр.
   Рябое лицо воеводы вдруг покраснело.
   - Что мне до шведов? Мне перед другими воеводами будет стыдно, если я
останусь здесь один как перст!
   Скшетуский снова улыбнулся.
   - Позволь заметить, ясновельможный воевода,  -  возразил  он,  -  что
главное все-таки шведы, а стыд уж потом. Да и какой там стыд, когда  нет
еще не только калишской, но и никакой другой шляхты.
   - С ума они, что ли, посходили! - воскликнул Грудзинский.
   - Нет, они только уверены в том, что коли им не захочется  к  шведам,
так шведы не замедлят явиться к ним.
   - Погоди, пан! - сказал воевода.
   Он хлопнул в ладоши и, когда  явился  слуга,  велел  подать  чернила,
бумагу и перья и уселся писать.
   По прошествии получаса он посыпал лист бумаги песком, стряхнул  песок
и сказал:
   - Я посылаю еще одно воззвание, чтобы ополченцы явились  pro  die  27
praesentis , не  позднее,  думаю,
что в этот последний срок они non deesse  patriae  . А теперь скажи  мне,  пан,  есть  ли
вести о неприятеле?
   - Есть. Виттенберг обучает свои войска на лугах под Дамой.
   - Много ли их у него?
   - Одни говорят, семнадцать тысяч, другие - что больше.
   - Гм! Нас и столько не наберется. Как ты думаешь, сможем мы  дать  им
отпор?
   - Коли шляхта не явится, об этом нечего и думать.
   - Как не явиться -  явится!  Дело  известное,  ополченцы  никогда  не
торопятся. Ну, а вместе с шляхтой справимся?
   - Нет, не справимся, - холодно ответил Скшетуский.  -  Ясновельможный
воевода, у нас ведь совсем нет солдат.
   - Как так нет солдат?
   - Ты, ясновельможный воевода, так же, как и я, знаешь, что все войско
на Украине. Нам оттуда и двух хоругвей не  прислали,  хотя  богу  одному
ведомо, где гроза опасней.
   - А ратники, а шляхта?
   - На двадцать мужиков едва ли один нюхал порох, а на десять  едва  ли
один умеет держать ружье. Из них получатся  добрые  солдаты,  но  только
после  первой  войны,  не  теперь.  Что  ж   до   шляхты,   то   спроси,
ясновельможный воевода, любого, кто хоть немного знаком с военным делом,
может ли шляхетское ополчение устоять против регулярных  войск,  да  еще
таких,  как  шведские,  ветеранов  всей   Лютеровой   войны   ,
привыкших к победам.
   - Так вот ты как превозносишь шведов?
   - Не превозношу я их! Будь тут у нас тысяч пятнадцать  таких  солдат,
какие были под Збаражем, постоянного войска  да  конницы,  я  бы  их  не
боялся, а с нашими дай бог хоть что-нибудь сделать.
   Воевода положил руки на колени и  в  упор  поглядел  на  Скшетуского,
точно хотел прочитать в его глазах какую-то тайную мысль.
   - Тогда зачем же мы пришли сюда? Уж не думаешь ли ты, что лучше  было
бы сдаться?
   Скшетуский вспыхнул при этих словах.
   - Коли я такое помыслил, вели, ясновельможный воевода,  на  кол  меня
посадить. Ты спрашиваешь, верю ли я в победу, я отвечаю как  солдат:  не
верю! А зачем мы сюда пришли, это дело другое. Как гражданин, я отвечаю:
чтобы нанести  врагу  первый  удар,  чтобы  задержать  его  и  позволить
снарядиться и выступить другим воеводствам, чтобы нашими телами  до  той
поры сдерживать натиск, покуда все мы не поляжем до последнего человека!
   - Похвальное  намерение,  -  холодно  возразил  воевода,  -  но  вам,
солдатам, легче говорить о  смерти,  нежели  нам,  кому  придется  ответ
держать за море напрасно пролитой шляхетской крови.
   - На то у шляхты и кровь, чтоб проливать ее.
   - Так-то оно так! Все мы готовы голову сложить, это ведь самое легкое
дело. Но долг тех, кто по  воле  провидения  поставлен  начальником,  не
одной только славы искать, но и о пользе дела  думать.  Это  верно,  что
война уже как будто началась; но ведь Карл Густав родич нашему королю  и
должен  об  этом  помнить.  Потому  и  надлежит  попытаться  вступить  в
переговоры, ибо словом можно иной раз добиться большего, нежели оружием.
   - Не мое это дело! - сухо ответил пан Станислав.
   Воевода, видно, то же подумал, потому что кивнул головой и  простился
с ротмистром.
   Однако  Скшетуский  лишь  наполовину  был  прав,  когда   говорил   о
медлительности шляхты, призванной в ряды ополчения. Правда, до окончания
стрижки овец в стан между Пилой и Уйстем мало кто явился, но к  двадцать
седьмому июня, то  есть  к  тому  сроку,  который  был  указан  в  новом
воззвании, съехалось довольно много шляхты.
   Погода давно уже стояла ясная, сухая, и тучи пыли поднимались  каждый
день, возвещая о приближении все новых и  новых  отрядов.  Шляхта  ехала
шумно, верхами и на колесах, с целой оравой слуг, с запасами  провианта,
с повозками и всякими иными  удобствами  и  с  таким  множеством  копий,
ружей, мушкетонов, сабель, тяжелых мечей и забытых уже  к  тому  времени
гусарских молотков, служивших для того,  чтобы  разбивать  доспехи,  что
нередко какой-нибудь шляхтич был увешан  оружием,  которого  с  избытком
хватило бы на троих. По этому вооружению ветераны тотчас узнавали  людей
неопытных, не нюхавших пороха.
   Из всей шляхты, жившей на  обширных  пространствах  Речи  Посполитой,
великопольская  была  наименее  воинственной.  Татары,  турки  и  казаки
никогда не попирали этих мест, где со времен крестоносцев  почти  совсем
забыли, что значит воевать на родной земле. Кто из великопольской шляхты
ощущал в себе воинственный пыл, тот вступал в коронные войска и сражался
так же доблестно, как и прочие шляхтичи, а кто предпочитал  отсиживаться
дома, превращался в заправского  домоседа,  который  любил  и  богатство
приумножить, и повеселиться, - в  ретивого  хозяина,  который  заваливал
шерстью и особенно хлебом рынки прусских городов.
   Поэтому теперь, когда нашествие шведов оторвало великопольскую шляхту
от мирных трудов, ей казалось, что, сколько ни возьми на  войну  оружия,
запасов и слуг для защиты тела и имущества господина, - все будет мало.
   Странные это были солдаты, и ротмистры никак не могли с ними сладить.
Один, к примеру, становился в строй с копьем длиною в девятнадцать футов