землю, другой наставляли навстречу  мчавшимся  лошадям.  При  Сигизмунде
Третьем,  под  Тшцяной,  одна  гусарская  хоругвь  изрубила  саблями   и
растоптала эту самую вестготландскую бригаду, в которой  теперь  служили
преимущественно немцы.
   Две смаландские бригады вел Ирвинг, которого прозвали  Безруким,  так
как, защищая в свое время хоругвь, он потерял правую руку, зато в  левой
у него была такая силища, что он мог с размаху отрубить  голову  лошади;
это  был  угрюмый  солдат,  любивший  только  войну   и   кровопролитие,
безжалостный и к себе и к солдатам. Когда из  других  "предводителей"  в
непрестанных войнах выковались мастера своего дела, любившие войну  ради
войны, он неизменно оставался все тем же фанатиком и, убивая людей,  пел
божественные псалмы.
   Вестманландская  бригада  шла  под   водительством   Дракенборга,   а
гельсингерскую,  состоявшую  из  прославленных  стрелков,   вел   Густав
Оксеншерна, родич знаменитого канцлера, молодой военачальник, подававший
большие надежды.  Остготландскую  бригаду  вел  Ферсен,  а  нерикскую  и
вермландскую - сам Виттенберг, который одновременно  предводительствовал
всем войском.
   Семьдесят два орудия оставляли глубокие борозды на сырых лугах,  всех
же солдат было семнадцать тысяч,  грозных  грабителей  Германии,  бойцов
такой выучки, что сравниться с ними, особенно  с  пехотой,  могла  разве
только французская гвардия. За полками тянулись обозы и шатры, полки  же
шли в строю, каждую минуту готовые к бою.
   Лес копий поднимался над морем голов, шлемов и шляп, а между  копьями
плыли к польской границе  большие  голубые  знамена  с  белыми  крестами
посередине.
   С каждым днем сокращалось расстояние, разделявшее два войска.
   Наконец двадцать первого июля в лесу,  подле  деревушки  Генрихсдорф,
шведские полчища впервые увидели пограничный польский  столб.  При  виде
этого столба громкие клики раздались в войсках, загремели трубы, бубны и
литавры и развернулись все знамена. Виттенберг в сопровождении блестящей
свиты выехал вперед, и все полки проходили мимо него,  салютуя  оружием,
конница  с  рапирами  наголо,  пушки  с  зажженными  фитилями.  Час  был
полуденный, погода прекрасная. В лесном воздухе пахло смолой.
   Серая,  залитая  солнечными  лучами  дорога,  по  которой   проходили
шведские  хоругви,  выбегая  из  генрихсдорфского  леса,   терялась   на
горизонте. Когда  войска  вышли  по  этой  дороге  из  лесу,  их  взорам
открылась веселая,  озаренная  улыбкой  страна  со  злачными  желтеющими
нивами, что переливались на солнце, с разбросанными там и сям дубравами,
с зелеными лугами. За дубравами далеко-далеко поднимались к небу струйки
дыма; на отаве виднелись пасущиеся стада. Там, где на лугах  сверкала  в
широком разливе река, спокойно расхаживали аисты.
   Сладостная тишина была разлита повсюду на этой земле, текущей медом и
млеком. Казалось, она распростиралась  все  шире  и  раскрывала  объятия
войскам, будто не захватчиков встречала, а гостей, прибывающих с миром.
   Когда взору открылась эта картина, новый клик  вырвался  из  груди  у
всех солдат, особенно коренных шведов, привыкших к нагой, бедной и дикой
природе  родного  края.  Сердца  людей,  жадных  до  чужого  и   бедных,
загорелись  желанием  захватить  эти  сокровища  и  богатства,   которые
представились их очам. Воодушевление охватило ряды войск.
   Однако, закаленные в огне Тридцатилетней войны,  солдаты  знали,  что
нелегкой ценой могут они покорить  этот  край,  ибо  населял  его  народ
многочисленный и отважный, который умел его защищать. В Швеции еще  жива
была память о  страшном  разгроме  под  Кирхгольмом,  когда  три  тысячи
конницы  под  водительством  Ходкевича  растоптали  восемнадцать   тысяч
отборного шведского войска. В домах Вестготланда и  Смаланда  вплоть  до
самой Далекарлии рассказывали о крылатых рыцарях, словно о великанах  из
саги. Еще свежей была память о битвах при Густаве Адольфе, ибо живы были
люди, которые  участвовали  в  них.  Прежде  чем  пронестись  через  всю
Германию,  скандинавский   орел   дважды   обломал   когти   о   легионы
Конецпольского.
   Потому-то радость в сердцах шведов соединялась с известным опасением,
которое закралось и в душу  самого  полководца  Виттенберга.  Он  озирал
проходившие мимо полки пехоты и конницы  такими  очами,  какими  пастырь
озирает свое стадо, затем обратился к тучному человеку в шляпе с пером и
в светлом парике, ниспадавшие на плечи.
   - Так вы уверяете, - сказал он, - что с этими  силами  можно  сломить
войска, стоящие под Уйстем?
   Человек в светлом парике улыбнулся.
   - Ваша милость, вы можете вполне на меня положиться, я готов  головой
поручиться за свои слова. Если бы под Уйстем были  регулярные  войска  и
кто-нибудь из гетманов, тогда я первый посоветовал бы  не  торопиться  и
подождать, пока не подойдет его величество со всем  войском;  но  против
шляхетского ополчения и этих великопольских вельмож наших сил более  чем
достаточно.
   - А не пришлют им подкреплений?
   - Подкреплений не пришлют по двум причинам:  во-первых,  потому,  что
все войска, которых  вообще  немного,  заняты  в  Литве  и  на  Украине;
во-вторых, потому, что в Варшаве ни король Ян Казимир, ни  канцлеры,  ни
сенат до сих пор не хотят верить, что его величество король Карл Густав,
невзирая на перемирие и последние  посольства,  невзирая  на  готовность
поляков пойти на уступки, все же  начнет  войну.  Они  надеются,  что  в
последнюю минуту мир будет заключен... ха-ха!
   Тучный человек снял шляпу, утер пот с красного лица и прибавил:
   - Трубецкой и Долгорукий  в Литве, Хмельницкий на Украине, а мы  вступаем  в  Великую
Польшу! Вот до чего довело правление Яна Казимира!
   Виттенберг бросил на него странный взгляд и спросил:
   - И вы этому рады?
   - А я этому рад, ибо мои обиды и моя невинность будут отмщены;  кроме
того, я уже ясно вижу, что сабля вашей милости  и  мои  советы  возложат
новую, самую прекрасную в мире корону на главу Карла Густава.
   Виттенберг устремил взгляд вдаль, окинул леса, дубовые рощи,  луга  и
нивы и через минуту сказал:
   - Да! Прекрасна и плодородна эта страна. Вы тоже можете быть уверены,
что  после  войны  его  величество  никому  другому  не   вверит   здесь
наместничества.
   Тучный человек снова снял шляпу.
   - Я также не желаю другого повелителя, - прибавил он, поднимая  глаза
к небу.
   Небо было  ясным  и  безоблачным,  и  гром  не  грянул,  не  разразил