раскатом, когда земля еще была покрыта снегом, сосновые леса желтели,  а
ветви на деревьях скручивались, принимая странный, уродливый вид;  звери
и птицы погибали от неведомой болезни. Наконец и на солнце были замечены
небывалые пятна в виде  руки,  держащей  яблоко,  пронзенного  сердца  и
креста. Умы волновались все больше, и монахи терялись  в  догадках,  что
могут предвещать эти знамения. Странная тревога охватила все сердца.
   Предсказывали новые войны, и вдруг бог весть откуда  возник  зловещий
слух и, переходя из уст в уста,  разнесся  по  городам  и  весям,  будто
близится нашествие шведов. Казалось, ничто не подтверждало этого  слуха,
ибо перемирие, заключенное с Швецией, сохраняло силу еще  шесть  лет,  и
все же об опасности войны говорили даже  на  сейме,  который  король  Ян
Казимир созвал девятнадцатого мая в Варшаве.
   Все больше тревожных взоров обращалось к Великой Польше,  на  которую
буря могла обрушиться в первую голову. Лещинский, воевода  ленчицкий,  и
Нарушевич, польный писарь литовский, направились с посольством в Швецию;
однако их отъезд не успокоил людей, а еще больше взбудоражил.
   "Это посольство пахнет войной", - писал Януш Радзивилл.
   - Если бы шведы не грозили нашествием, зачем было бы отправлять к ним
посольство? - говорили другие.  -  Ведь  совсем  недавно  из  Стокгольма
вернулся посол Каназиль; да, видно, ничего не  сумел  он  сделать,  коли
вслед за ним сразу же послали столь важных сенаторов.
   Люди рассудительные все еще не верили в возможность войны.
   Речь Посполитая - твердили они - не дала шведам никакого  повода  для
войны, и перемирие все еще сохраняет силу. Как  можно  попрать  присягу,
нарушить самые священные договоры и по-разбойничьи напасть на соседа, не
подозревающего  об  опасности?  К  тому  же  Швеция  еще  помнит   раны,
нанесенные  ей  польской  саблей  под  Кирхгольмом,  Пуцком  и   Тшцяной
! Во всей Европе не нашел Густав Адольф
достойного противника, а пан Конецпольский смирял его несколько раз.  Не
станут шведы ставить на карту великую славу, завоеванную ими, и вступать
в войну с противником, которого они никогда не  могли  одолеть  на  поле
брани. Это верно, что  Речь  Посполитая  истощена  и  ослаблена  войною,
однако одной только Пруссии и Великой Польши, которая в последних войнах
совсем не пострадала, достаточно, чтобы прогнать за море  этот  голодный
народ и оттеснить его к бесплодным скалам. Не бывать войне!
   Люди неспокойные возражали на  это,  что  еще  до  варшавского  сейма
сеймик в Гродно держал, по уговору короля, совет о защите великопольских
рубежей и составил роспись податей и войск, чего он не стал  бы  делать,
когда бы опасность не была близка.
   Так надежда сменялась опасением и тяжелая неуверенность угнетала души
людей,  когда  этому  внезапно  положил  предел  универсал  генерального
старосты  великопольского    Богуслава   Лещинского,   которым   созывалось   шляхетское
ополчение познанского  и  калишского  воеводств  для  защиты  границ  от
грозящего стране шведского нашествия.
   Сомнений больше не было. Клич: "Война!" - разнесся  по  всей  Великой
Польше и по всем землям Речи Посполитой.
   Это была не  просто  война,  а  новая  война.  Хмельницкий,  которому
помогал Бутурлин, грозился на юге и на востоке, Хованский и Трубецкой  -
на  севере  и  востоке,  швед  приближался  с  запада!  Огненная   лента
обращалась в огненное кольцо.
   Страна была подобна осажденному лагерю.
   А в этом лагере недобрые творились дела. Один предатель,  Радзеёвский
,  уже  бежал  во  вражеский
стан. Это он направлял врагов на готовую добычу, он указывал  на  слабые
стороны, он должен был склонять к предательству гарнизоны. Сколько было,
помимо того, неприязни и зависти, сколько  было  магнатов,  враждовавших
друг с другом или косо смотревших на короля за то, что он отказал  им  в
чинах, и ради личных выгод готовых в любую  минуту  пожертвовать  благом
отчизны;  сколько  было  иноверцев,  стремившихся   отпраздновать   свое
торжество пусть даже на могиле отчизны; но еще больше было своевольников
и людей равнодушных и ленивых, которые любили только  самих  себя,  свое
богатство и свою праздную жизнь.
   Однако богатая и еще не опустошенная войною Великая Польша не  жалела
денег на оборону. Города и шляхетские деревни выставили столько  пехоты,
сколько полагалось по росписи, и прежде чем шляхта самолично двинулась в
стан,  туда  потянулись  уже  пестрые  полки   ратников   под   командой
ротмистров, назначенных сеймиками из людей, искушенных в военном деле.
   Станислав Дембинский вел познанских ратников; Владислав Влостовский -
костянских, а Гольц, славный солдат и инженер, - валецких.  У  калишских
мужиков булаву ротмистра держал Станислав Скшетуский,  принадлежавший  к
семье храбрых воителей, племянник Яна, знаменитого участника  битвы  под
Збаражем. Кацпер Жихлинский вел конинских мельников и солтысов. Ратников
из Пыздров возглавлял Станислав Ярачевский, который провел молодые  годы
в иноземных войсках; ратников из Кцини - Петр Скорашевский, а из Накла -
Квилецкий. Однако никто из них в  военном  опыте  не  мог  сравниться  с
Владиславом Скорашевским, к  голосу  которого  прислушивались  даже  сам
командующий великопольским войском и воеводы.
   В трех местах: под Пилой, Уйстем и Веленем заняли ротмистры рубежи по
реке Нотец и стали ждать приближения шляхты, созванной  в  ополчение.  С
утра до вечера пехотинцы рыли шанцы, все время оглядываясь, не  едет  ли
долгожданная конница.
   Тем  временем  прибыл  первый  вельможа,  пан   Анджей   Грудзинский,
калишский воевода, и со всей своей большой  свитой  в  белых  и  голубых
мундирах остановился в доме бурмистра. Он думал, что его тотчас  окружит
калишская  шляхта;  однако  никто  не  явился,  и  он  послал  тогда  за
ротмистром, Станиславом Скшетуским, который следил за рытьем  шанцев  на
берегу реки.
   - А где же  мои  люди?  -  спросил  он  после  первых  приветствий  у
ротмистра, которого знал с малых лет.
   - Какие люди? - спросил Скшетуский.
   - А калишское ополчение?
   Полупрезрительная, полустрадальческая улыбка  скользнула  по  темному
лицу солдата.
   - Ясновельможный воевода, - сказал он, - сейчас время стрижки овец, а
за плохо промытую шерсть в Гданске платить  не  станут.  Всякий  шляхтич
следит теперь у пруда за мойкой шерсти или стоит  у  весов,  справедливо
полагая, что шведы не убегут.
   - Как так? - смутился воевода. - Еще никого нет?
   - Ни живой души, кроме ратников... А там, смотришь,  жатва  на  носу.
Добрый хозяин в такую пору из дому не уезжает.