могу я иначе.
   - А мог бы, когда бы всей душой  хотел  искупить  свою  вину.  Теперь
война, ты можешь  пойти  в  поход,  можешь  верой  и  правдой  послужить
отчизне, прославиться своей храбростью, вернуть свое доброе имя. Кто  из
нас без греха? У кого нет грехов на совести? У всех они  есть.  Но  всем
открыта дорога к раскаянию и исправлению. Своевольничал ты - так  теперь
избегай своеволия; против  отчизны  грешил,  затевая  усобицы  во  время
войны, - так теперь спасай ее; людям обиды чинил - так теперь вознагради
их... Вот путь, который легче и надежней, чем разбивать себе голову.
   Кмициц пристально смотрел на Володыёвского.
   - Ты как сердечный друг говоришь со мною, - сказал он.
   - Не друг я тебе, но, по правде сказать, и не недруг, а девушку, хоть
она мне и отказала, мне все-таки жаль, потому  что  на  прощанье  я  зря
наговорил ей много нехорошего. От отказа я не повешусь, мне не  впервой,
а вот обиду таить я не привык. Коли я тебя на добрый путь наставлю,  так
это будет и моя заслуга перед отчизной, - ведь ты хороший  и  испытанный
солдат.
   - А не поздно ли мне становиться на добрый путь?  Столько  ждет  меня
повесток! С постели надо  прямо  являться  в  суд...  Разве  что  бежать
отсюда, а этого мне не хочется делать. Столько повесток! И что ни  дело,
то верный приговор и бесчестие.
   - Вот у меня от  этого  лекарство!  -  сказал  Володыёвский,  вынимая
грамоту.
   - Грамота на набор войска? - воскликнул Кмициц. - Кому?
   - Тебе. И да будет тебе известно, что отныне ты не должен являться ни
в какие суды, потому что состоишь на воинской службе и подсуден гетману.
Послушай же, что пишет мне князь воевода.
   Володыёвский прочитал Кмицицу письмо Радзивилла, вздохнул, встопорщил
усики и сказал:
   - Как видишь, все в моей воле: могу  отдать  тебе  грамоту,  могу  ее
спрятать.
   Неуверенность, тревога и надежда изобразились на лице Кмицица.
   - И что же ты сделаешь? - спросил он тихим голосом.
   - Вручу тебе грамоту, - ответил Володыёвский.
   Кмициц ничего сперва не сказал, только голову опустил  на  подушки  и
некоторое время смотрел в потолок. Вдруг глаза его увлажнились, и слезы,
неведомые гости на этих глазах, повисли на ресницах.
   - Пусть же меня к конским хвостам привяжут и  размыкают  по  полю,  -
сказал он наконец, - пусть с меня шкуру сдерут, если я  видел  человека,
более достойного, чем ты, милостивый пан. Если  ты  из-за  меня  получил
отказ, если Оленька, как ты говоришь, по-прежнему меня любит,  так  ведь
другой тем злее стал бы  мстить,  тем  злее  топить...  А  ты  руку  мне
протянул, воскресил меня!
   - Не хочу я ради приватных дел жертвовать милой отчизной, которой  ты
еще можешь оказать немалые услуги. Должен, однако же, сказать тебе, что,
если бы ты взял казаков у Трубецкого или Хованского, я бы  грамоты  тебе
не отдал. Счастье, что ты этого не сделал!
   - За образец, за  образец  должны  принять  тебя  другие!  -  ответил
Кмициц. - Дай же мне руку. Даст бог,  я  отплачу  тебе  за  это  добром,
должник я твой до гроба!
   - Вот и отлично! Но об этом потом! А теперь... голову выше!  Не  надо
тебе под суд идти, а надо за работу браться. Будут у тебя заслуги  перед
отчизной, так и шляхта тебя простит, которой честь  отчизны  дорога.  Ты
еще можешь искупить свою вину, вернуть свое доброе имя и жить  в  сиянии
славы, как в лучах солнца, а я уж знаю одну девушку,  которая  подумает,
как наградить тебя при жизни.
   - Э! - в восторге воскликнул Кмициц. -  Что  это  я  буду  в  постели
валяться, когда враг попирает отчизну! Эй, есть там  кто?  Сюда!  Слуга,
подавай сапоги!.. Мигом! Разрази меня гром, если я буду еще  нежиться  в
этих пуховиках!
   Услышав эти слова, Володыёвский довольно улыбнулся и сказал:
   - Дух у тебя сильнее тела, телом ты еще слаб.
   И он стал прощаться: но Кмициц не  отпускал  его,  благодарил,  хотел
угостить вином.
   Совсем  уже  вечерело,  когда  маленький  рыцарь  покинул   Любич   и
направился в Водокты.
   - Лучшей наградой ей будет за мои злые слова,  -  говорил  он  сам  с
собою, - если я скажу ей, что Кмициц не только на пути к  выздоровлению,
но и на пути к исправлению. Не совсем он еще потерянный человек,  только
уж очень горячая голова. Страх как я ее этим обрадую, думаю, теперь  она
лучше меня примет, чем тогда, когда я предлагал ей руку и сердце. -  Тут
добрейший пан Михал вздохнул и пробормотал: - Кабы знать хоть,  есть  ли
она на свете, моя суженая?
   Погруженный в такие размышления,  доехал  он  до  Водоктов.  Косматый
жмудин выбежал к воротам, однако не спешил отворять.
   - Панны дома нет, - сказал он только.
   - Уехала?
   - Да, уехала.
   - Куда?
   - Кто его знает?
   - А когда воротится?
   - Кто его знает?
   - Да говори же ты по-человечески! Не говорила, когда воротится?
   - Верно, вовсе уж не воротится, потому с телегами уехала и с  узлами.
Стало быть, далеко и надолго.
   - Так? - пробормотал пан Михал. - Вот что я натворил!..

ГЛАВА X

   Когда теплые лучи солнца начинают прорываться  сквозь  пелену  зимних
облаков и на деревьях  показываются  первые  побеги,  а  в  сырых  полях
пробиваются наружу  зеленые  росточки,  в  людских  сердцах  просыпается
обычно надежда. Но  весна  тысяча  шестьсот  пятьдесят  пятого  года  не
принесла обычного утешения удрученному войной  народу  Речи  Посполитой.
Вся восточная ее граница, от севера и до Дикого Поля   на  юге,  как  бы  опоясалась  огненной  лентой,  и
весенние  ливни  не  могли  погасить  пожар,  напротив,  огненная  лента
разливалась все шире  и  захватывала  все  больше  земель.  Кроме  того,
грозные знамения появлялись на небе, предвещая еще горшие  бедствия.  Из
облаков, проносившихся в небе, то и дело вырастали словно высокие башни,
словно крепостные валы, которые затем рушились с грохотом.  Гром  гремел