мне, больному, поправиться. Это верно, что я спалил Волмонтовичи и людей
там порубил; но бог мне судья, коли сделал я это по самовольству.  В  ту
самую ночь, перед пожаром, я дал  себе  обет:  со  всеми  жить  в  мире,
расположить к себе сермяжников, даже в Упите ублажить сиволапых,  потому
там я тоже очень  насвоевольничал.  Воротился  домой,  и  что  же  вижу?
Товарищи мои, как волы, зарезаны, лежат под стеной! Как узнал я, что все
это Бутрымы сотворили, бес в меня вселился, жестоко я им отомстил. Ты не
поверишь, если я скажу тебе, за что их зарезали. Я сам дознался об  этом
от одного из Бутрымов, которого в лесу поймал: их за  то  зарезали,  что
они в корчме хотели поплясать с шляхтянками! Кто бы не  стал  мстить  за
такое?
   - Милостивый пан, - воскликнул  Володыёвский,  -  это  верно,  что  с
твоими товарищами жестоко расправились, но  шляхта  ли  их  убила?  Нет!
Убила их та недобрая слава, которую они привезли с собою, - ведь честных
солдат никто не стал бы убивать, если бы им вздумалось пуститься в пляс!
   - Бедняги! - говорил Кмициц, следуя за ходом своих мыслей. - Когда  я
лежал здесь в горячке, они каждый вечер входили вон в ту дверь, из  того
покоя. Как наяву, видел  я  их  у  своей  постели,  синих,  изрубленных.
"Ендрусь, - стонали они, - дай на службу за  упокой  души  усопших,  ибо
тяжкие терпим мы муки!" Говорю тебе, у меня  волосы  вставали  дыбом,  в
доме от них даже серой пахло... На  службу  я  уж  дал,  только  бы  это
помогло им!
   На минуту воцарилось молчание.
   - А теперь про увоз, - продолжал Кмициц. - Никто тебе не мог сказать,
что она мне жизнь спасла, когда за мною гналась шляхта, но потом  велела
пойти прочь и не показываться ей на глаза. Что же мне еще оставалось?!
   - Все равно татарский это обычай.
   - Ты, верно, не знаешь, что такое любовь и до какого  отчаяния  может
дойти человек, когда потеряет то, что любил больше всего на свете.
   - Это я-то не знаю, что такое  любовь?  -  в  негодовании  воскликнул
Володыёвский. - Да с тех пор, как я начал носить  саблю,  я  всегда  был
влюблен! Правда, subiectum  менялся, ибо никогда мне не
платили взаимностью. Когда б не это, на свете не было б  верней  Троила,
чем я.
   - Что это за любовь, коли subiectum менялся! - сказал Кмициц.
   - Тогда я расскажу тебе одну историю,  которой  сам  был  свидетелем.
После того как началась война  с  Хмельницким,  Богун,  который  теперь,
после смерти Хмельницкого, пользуется у казаков самым  большим  почетом,
похитил у Скшетуского девушку, которую тот любил  больше  жизни,  княжну
Курцевич. Вот это была любовь! Все войско плакало, глядя, как  убивается
Скшетуский. Лет двадцать с небольшим было  ему,  а  борода  у  него  вся
побелела. А знаешь ли ты, что он сделал?
   - Откуда же мне знать?
   - В годину войны, когда отчизна была унижена  и  грозный  Хмельницкий
праздновал победу, он и не подумал пойти на  поиски  девушки.  Страдания
свои принес на алтарь богу и под начальством Иеремии  сражался  во  всех
битвах, а под Збаражем покрыл себя такой великой славою,  что  и  теперь
имя его все повторяют  с  уважением.  Сравни  же,  милостивый  пан,  его
поступок и свой, и ты поймешь разницу.
   Кмициц молчал, покусывая ус.
   - И бог вознаградил Скшетуского, - продолжал Володыёвский,  -  вернул
ему девушку. Сразу же после битвы под  Збаражем  они  поженились  и  уже
троих детей родили, хотя он не перестал служить.  А  ты,  чиня  усобицу,
помогал тем самым врагу и сам чуть не лишился жизни, не говоря уж о том,
что дня два назад мог навсегда потерять невесту.
   - Как так? - садясь на  постели,  воскликнул  Кмициц.  -  Что  с  ней
случилось?
   - Ничего с ней не случилось, только нашелся кавалер, который просил у
нее руки и желал взять ее в жены.
   Кмициц страшно побледнел, запавшие глаза  его  сверкнули  гневом.  Он
хотел встать, даже на минуту сорвался с постели и крикнул:
   - Кто он, этот вражий сын? Христом-богом молю, говори!
   - Я! - ответил Володыёвский.
   - Ты? Ты? - в изумлении спрашивал Кмициц. - Как же так?
   - Да вот так.
   - Предатель! Это тебе так не пройдет!.. И она -  Христом-богом  молю,
говори все! - она приняла твое предложение?
   - Наотрез отказала, не раздумывая.
   На минуту воцарилось молчание. Кмициц тяжело дышал, впившись  глазами
в Володыёвского.
   - Почему ты называешь меня предателем? - спросил тот у него. - Что  я
тебе, брат или сват? Что я, обещание нарушил,  данное  тебе?  Я  победил
тебя в равном поединке и мог поступать, как мне вздумается.
   - По-старому один из нас заплатил бы за это кровью. Не зарубил  бы  я
тебя, так из ружья бы застрелил, и пусть бы меня потом черти взяли.
   - Разве что из ружья застрелил бы, потому на поединок, не откажи  она
мне, я бы в другой раз с тобою не вышел. Зачем было бы  мне  драться?  А
знаешь, почему она мне отказала?
   - Почему? - как эхо повторил Кмициц.
   - Потому что любит тебя.
   Это было уж слишком для слабых сил больного. Голова Кмицица упала  на
подушки, лоб покрылся потом, некоторое время юноша лежал в молчании.
   - Страх, как худо мне, - сказал он  через  минуту.  -  Откуда  же  ты
знаешь, что она... любит меня?
   - Глаза у меня есть, вот я и гляжу, ум у меня есть, вот я и смекаю, а
уж после отказа в голове у меня все  прояснилось.  Первое:  когда  после
поединка пришел я сказать ей, что она свободна, что я зарубил тебя,  она
обмерла и, вместо того,  чтобы  меня  поблагодарить,  вовсе  пренебрегла
мною; второе: когда несли тебя сюда Домашевичи, она,  словно  как  мать,
твою голову поддерживала; третье: когда сделал я ей предложение, она так
ответила мне, будто оплеуху дала. Коли этого тебе мало, стало  быть,  ты
просто упрям и неразумен...
   - Если только это правда, - слабым голосом проговорил Кмициц, - то...
всякими мазями рану мне натирают, но нет лучше бальзама, чем твои слова.
   - Так неужели предатель дает тебе такой бальзам?
   - Ты уж прости меня. Это такое счастье! В  голове  у  меня  не  может
уложиться, что она все еще меня не отвергает.
   - Я сказал, что она тебя любит, а вовсе не сказал, что  она  тебя  не
отвергает. Это дело совсем другое.
   - А отвергнет она меня, так я голову себе разобью об эту  стенку.  Не