- Измена! -  крикнули  сразу  десятки  голосов.  -  Измена!  Зарубить
предателей!
   - К нам все, в ком честь жива! - кричал Скшетуский.
   - На шведа! На смерть! - подхватил Клодзинский.
   И они пошли дальше с криком: "К нам!  Сюда!  Измена!"  -  а  за  ними
двинулись уже сотни шляхты с саблями наголо.
   Но подавляющее большинство осталось  на  месте,  да  и  из  тех,  кто
последовал за  ротмистрами,  кое-кто,  заметив,  что  их  немного,  стал
оглядываться и отставать.
   Тем временем снова отворилась дверь дома, в котором шел совет,  и  на
пороге показался познанский воевода, Кшиштоф Опалинский, а рядом  с  ним
справа генерал Вирц, слева Радзеёвский. За ними следовали: Анджей Кароль
Грудзинский,  воевода  калишский,   Максимилиан   Мясковский,   каштелян
кишвинский, Павел Гембицкий, каштелян мендзижецкий, и Анджей Слупецкий.
   Кшиштоф   Опалинский   держал   в   руке   пергаментный   свиток   со
свешивающимися печатями; голову он поднял высоко, но лицо  у  него  было
бледное,  а  взгляд  неуверенный,  хоть  воевода  и  силился  изобразить
веселость. Он обвел глазами толпу и в мертвой  тишине  заговорил  ясным,
хотя несколько хриплым голосом:
   - Братья шляхтичи! В нынешний день мы  отдались  под  покровительство
его  величества  короля  шведского.  Vivat  Carolus   Gustavus   rex!
   Молчание было ответом воеводе; вдруг раздался чей-то одинокий голос:
   - Veto! )
   Воевода повел глазами в сторону этого голоса и сказал:
   - Не сеймик тут у нас, и  ни  к  чему  здесь  veto.  А  кому  хочется
покричать, пусть идет на шведские пушки, которые наведены на  нас  и  за
час могут сровнять с землею весь наш стан. - Он умолк на минуту.  -  Кто
сказал: veto? - спросил он.
   Никто не отозвался.
   Воевода снова заговорил еще внушительней:
   - Все вольности шляхты и духовенства будут сохранены, подати не будут
увеличены и взиматься будут так же, как и раньше. Никто не понесет  обид
и не будет ограблен; войска его королевского величества не  имеют  права
становиться на постой в шляхетских владениях или взимать другие  поборы,
кроме тех, которые взыскивались на польские регулярные хоругви...
   Он умолк и жадно внимал  ропоту  шляхты,  словно  хотел  постичь  его
значенье, затем махнул рукой.
   - Кроме того, генерал Виттенберг от имени его королевского величества
слово мне  дал  и  обещание,  что,  если  вся  страна  последует  нашему
спасительному примеру,  шведские  войска  вскоре  двинутся  на  Литву  и
Украину и кончат войну лишь тогда, когда все земли  и  все  замки  будут
возвращены Речи Посполитой.
   - Vivat Carolus Gustavus rex! - закричали сотни голосов.
   - Vivat Carolus Gustavus rex! - загремело во всем стане.
   На  глазах  всей  шляхты  воевода  познанский  повернулся   тогда   к
Радзеёвскому и сердечно его обнял, затем обнял и Вирца; после этого  все
вельможи стали обниматься. Их  примеру  последовала  шляхта,  и  радость
стала всеобщей. "Виват" кричали так, что эхо разносилось по всей округе.
Но воевода познанский попросил у милостивой братии еще минуту молчания и
сказал с сердечностью в голосе:
   - Братья шляхтичи! Генерал Виттенберг просит нас сегодня в свой  стан
на пир, дабы мы за чарами заключили братский союз с храбрым народом.
   - Vivat Виттенберг! Vivat, vivat, vivat!
   - А затем, - прибавил воевода, - мы разъедемся по домам  и  с  божьей
помощью начнем жатву с мыслью о том,  что  в  нынешний  день  мы  спасли
отчизну.
   - Грядущие века воздадут нам справедливость! - сказал Радзеёвский.
   - Аминь! - закончил воевода познанский.
   Но тут он заметил, что множество глаз устремились куда-то поверх  его
головы.
   Он повернулся и увидел своего  шута,  который,  встав  на  цыпочки  и
держась рукою за дверной косяк, писал углем на  стене  дома,  над  самой
дверью:

   "Mane - Tekel - Fares"

   Небо покрылось тучами, надвигалась гроза.

ГЛАВА XI

   В деревне Бужец, лежащей в Луковской  земле,  на  границе  воеводства
Подляшского, и принадлежавшей в ту  пору  Скшетуским,  в  саду,  который
раскинулся между домом и прудом, сидел на скамье старик; в ногах у  него
играли два мальчика: один пяти, другой четырех лет, черные и  загорелые,
как цыганята, румяные и здоровые. Старик с виду тоже был еще крепок, как
тур. Годы не согнули его широких плеч; глаза, верней, один глаз, так как
на другом у него было бельмо, светился благодушием; борода побелела,  но
с виду старик был бравый, с румяным, кипящим здоровьем лицом, украшенным
на лбу широким шрамом, сквозь который проглядывала черепная кость.
   Оба мальчика, ухватившись за ушки  его  сапог,  тянули  их  в  разные
стороны, а он глядел на пруд, озаренный солнечными лучами, в котором  то
и дело всплескивали рыбы, возмущая зеркальную гладь.
   - Рыбы играют, - ворчал он про себя. - Небось еще получше  заиграете,
как воду спустят или стряпуха возьмется чистить вас ножом.
   Тут он обратился к мальчикам:
   - Отвяжитесь вы, сорванцы, и смотрите мне, оторвет который ушко,  так
я ему все уши оборву. Экие осы! Ступайте  вон  кувыркаться  на  траве  и
оставьте меня в покое! Ну, тебе, Лонгинек, я не удивляюсь, ты  еще  мал,
но Яремка должен уже быть поумней. Вот возьму да и брошу надоеду в пруд!
   Но мальчики, видно, совсем завладели стариком, потому что ни один  из
них не испугался  его  угрозы;  напротив,  старший,  Яремка,  начал  еще
сильнее тянуть голенище за ушко, затопал ногами и закричал:
   - Ну, дедушка, давай поиграем, ты будешь Богун и украдешь Лонгинка!
   - Отвяжись ты, жук, говорю тебе, сопливец, карапуз ты этакий!
   - Ну, дедушка, ты будешь Богун!
   - Я тебе задам Богуна, вот погоди, позову мать!
   Яремка поглядел на дверь, которая вела из дома в сад, но, увидев, что
она затворена  и  матери  нигде  нет,  повторил  в  третий  раз,  подняв
мордашку:
   - Ну, дедушка, ты будешь Богун!