- Я вижу, что этот поход меня вылечит, - говорил  он  офицерам,  -  я
ведь со всеми этими переговорами да развлечениями здесь засиделся. Богом
клянусь, почуют  мою  руку  конфедераты  и  наш  экс-кардинал  в  короне
<Прим.>.
   А Патерсон осмелился ответить на это:
   - Счастье еще, что Далила не остригла волос у Самсона.
   Богуслав на мгновение  задержал  на  нем  свой  странный  взгляд,  от
которого шотландец пришел было в замешательство, но  вскоре  лицо  князя
прояснила страшноватая улыбка.
   - Если Сапега тут у них опора, - сказал он, - то я  его  так  тряхну,
что вся Речь Посполитая свалится ему на голову.
   Разговор шел по-немецки, так что все офицеры-чужеземцы  поняли  князя
прекрасно и ответили хором:
   - Аминь!
   Назавтра войско во  главе  с  князем  выступило,  не  дожидаясь  дня.
Прусские помещики, которых приманил сюда блеск княжеского  двора,  стали
разъезжаться по домам.
   За ними двинулись в Тильзит те,  кто  искал  в  Таурогах  убежища  от
опасностей войны, а  теперь  Тильзит  казался  им  понадежней.  Остались
только мечник, панна Кульвец и Оленька, не  считая  Кетлинга  и  старого
офицера Брауна, командовавшего маломощным гарнизоном.
   Мечник после того памятного удара обушком лежал чуть не  две  недели,
иногда харкая кровью,  однако,  поскольку  кости  были  целы,  он  начал
помаленьку приходить в себя и подумывать о побеге.
   Тем временем  из  Биллевичей  приехал  эконом  с  письмом  от  самого
Богуслава. Мечник сначала не хотел читать письма, но  вскоре  передумал,
по совету панны Александры, которая была того мнения,  что  лучше  знать
все планы врага.
   "Милостивый государь пан Биллевич!  Concordia  res  parvae  crescunt,
discordia  maximae  dilabuntur!   <Благодаря   согласию   растут   малые
государства, из-за раздоров гибнут большие державы! (лат.).> Судьба  так
решила, что мы расстались не в том согласье, какового мое  уважение  для
ясновельможного пана и его прекрасной племянницы требует и  в  чем,  бог
свидетель, не моя вина, поскольку ты, ясновельможный пан,  знаешь  лучше
меня, что за мои искренние намерения вы мне отплатили  неблагодарностью.
Того же, что бывает во гневе сделано,  не  следует  по  дружбе  брать  в
расчет, надеюсь поэтому, что мои пылкие поступки ты, ясновельможный пан,
соблаговолишь простить обидой, от вас полученной. Я вам  тоже  от  всего
сердца прощаю, как мне  то  велит  христианская  любовь  к  ближнему,  и
стремлюсь  вернуться  к   доброму   согласию.   А   чтобы   дать   тебе,
ясновельможный пан, доказательства, что никакой обиды в моем  сердце  не
осталось, я считаю делом чести не отказывать тебе в той услуге,  которой
ты от меня добивался, и принимаю деньги ясновельможного пана..."
   Тут мечник прекратил чтение, ударил кулаком по столу и завопил:
   - Да скорей он мой труп увидит, чем полушку из моего сундука!..
   - Читай дальше, батюшка, - сказала Оленька.
   Мечник снова поднес к глазам письмо.
   "...которых добыванием я, не желая утруждать ясновельможного  пана  и
здоровьем его жертвовать в наши бурные времена, приказал заняться и  все
подсчитать..."
   На этом месте мечнику изменил голос, и письмо упало из рук на пол; на
мгновение могло показаться, что шляхтич утратил  речь,  потому  что  он,
вцепившись пальцами в свой чуб, дергал волосы со всей силы.
   - Бей его, кто в бога верит! - выкрикнул он наконец.
   А Оленька на это:
   - Одной обидой больше, божья кара ближе, ибо скоро переполнится  чаша
терпения...

ГЛАВА XIX

   Отчаяние мечника было столь велико, что девушка  вынуждена  была  его
утешать и заверять, что деньги эти не пропащие, что  само  письмо  может
служить распиской, а у Радзивилла, хозяина стольких владений в  Литве  и
на Руси, будет с чего взыскивать.
   Однако, поскольку трудно было предвидеть,  какая  судьба  ждет  их  в
дальнейшем, особенно если Богуслав с победой  вернется  в  Тауроги,  они
начали еще настойчивей думать о побеге.
   Оленька, правда, советовала его отложить,  пока  Гасслинг-Кетлинг  не
выздоровеет, поскольку Браун был мрачный и  нелюбезный  солдафон,  слепо
повинующийся приказам, и с ним было не сговориться.
   Что  касается  Кетлинга,  то  тут  девушка  хорошо  знала,   что   он
покалечился специально, чтобы остаться рядом с ней, поэтому она  глубоко
верила - он готов для нее на  все.  Совесть,  правда,  ее  мучила  одним
вопросом: имеет ли человек право ради собственного  спасения  жертвовать
судьбой, а может, и жизнью другого человека, однако угроза, висевшая над
ней в Таурогах, была так страшна, что во сто крат  превышала  опасности,
которые угрожали Кетлингу, если бы он бросил службу. Ведь  Кетлинг,  как
офицер просто превосходный, везде мог найти себе место, причем еще более
достойное, а вместе с ним и таких могучих покровителей, как король,  пан
Сапега или пан Чарнецкий. И при том он будет служить благородному делу и
найдет поле деятельности, чтобы  отблагодарить  эту  страну,  приютившую
его, изгнанника. Смерть грозила ему только в  том  случае,  если  бы  он
попал в руки Богуслава, но ведь Богуслав  еще  не  завладел  всей  Речью
Посполитой!
   Девица перестала  колебаться,  и,  когда  здоровье  молодого  офицера
настолько улучшилось, что он мог нести службу, она позвала его к себе.
   Кетлинг предстал перед нею бледный, исхудавший, без кровинки в  лице,
но, как всегда, полный почтения, обожания и покорности.
   При виде его у Оленьки навернулись слезы на глаза, поскольку это была
единственная добрая душа во всех Таурогах, и  при  том  столь  бедная  и
страдающая душа, что, когда Оленька спросила  его  о  здоровье,  молодой
офицер ответил:
   - К сожалению, хорошо, а лучше бы мне было умереть...
   -  Вам  надо  бросать  эту  службу,  -  ответила,  глядя  на  него  с
сочувствием, девушка,  -  ведь  такое  благородное  сердце  должно  быть
уверено, что служит благородному делу, благородному королю.
   - Увы! - повторил офицер.
   - Когда у вас кончается срок службы?
   - Только через полгода.
   Оленька немного помолчала, потом подняла на него свои  чудесные  очи,