которые в эту минуту потеряли свою строгость, и сказала:
   - Слушай меня, рыцарь. Я буду с тобой говорить как с  братом,  как  с
человеком, которому я верю: ты можешь и должен освободить себя от слова.
   Сказав  это,  она  открыла  ему  все:  и  планы  побега,  и  то,  что
рассчитывает на его помощь. Она доказывала ему, что он может найти место
везде, и прекрасное место, такое же, как его прекрасная  душа,  почетное
место, какое только его рыцарское сердце может себе желать; наконец, она
завершила свою речь такими словами:
   - Я вам буду благодарна до самой  смерти.  Я  хочу  отдать  себя  под
защиту господа бога и постричься в монастырь,  но  где  бы  ты  ни  был,
далеко или близко, на войне или в мире, я буду за тебя молиться, я  буду
просить у бога, чтобы моему брату и благодетелю он дал покой и  счастье,
поскольку я, кроме благодарности и молитвы, ничего ему дать не могу...
   В этом месте голос ее  дрогнул,  а  офицер  слушал  ее,  бледный  как
полотно, наконец он опустился на колени, сжал лоб  ладонями  и  голосом,
похожим больше на стон, сказал:
   - Я не могу, госпожа! Не могу...
   - Вы мне отказываете? - спросила его с удивлением панна Биллевич.
   А он вместо ответа начал молиться.
   - Господи, великий и милосердный! -  говорил  он.  -  С  детских  лет
никогда ложь не коснулась уст моих, никогда меня  не  запятнал  ни  один
бесчестный поступок. Еще подростком я защищал этой  слабой  рукой  моего
короля и родину; за что  же,  господи,  ты  караешь  меня  так  тяжко  и
ниспосылаешь мне муку, вытерпеть которую,  ты  сам  видишь,  у  меня  не
хватает сил!
   Тут он обратился к Оленьке:
   - Госпожа, ты ведь не  знаешь,  что  значит  приказ  для  солдата,  в
выполнении его для солдата не только обязанность, но и  честь  и  слава.
Меня связывает присяга, и более, чем присяга, мое рыцарское слово, что я
не покину службу до срока, и то, что для нее нужно, я слепо  выполню.  Я
солдат и дворянин, и я никогда не пойду по стопам тех наемников, которые
предают свою честь и службу. И даже по приказу, и даже по твоей  просьбе
я не изменю своему слову, хоть и говорю это с мукой и болью. Если бы  я,
имея приказ никого не выпускать из Таурогов, стоял бы у ворот, и если бы
ты сама, госпожа, захотела бы пройти через них вопреки приказу, то ты бы
прошла, но через мой труп. Ты меня не знала, и ты ошиблась  во  мне.  Но
смилуйся надо мною, пойми, что я не могу помогать тебе в побеге  и  даже
слушать о нем не должен, поскольку приказ был точный, его получил  Браун
и мы, пятеро оставшихся тут офицеров. О боже, боже! Если бы я предвидел,
что будет такой приказ, скорей бы я двинулся в этот поход...  Я  вас  не
могу убедить, вы мне не верите, однако бог все видит, и  пусть  бог  так
меня судит после смерти, как правдивы мои слова, что  я  жизнь  бы  свою
отдал без колебаний... а честь не могу, не могу...
   Сказав  все  это,  Кетлинг   сложил   руки   и   замолк,   совершенно
обессиленный, только тяжело дышал.
   Оленька еще не опомнилась от удивления. У  нее  не  было  времени  ни
вдуматься, ни оценить как следует эту  душу,  исключительную  по  своему
благородству; она только чувствовала, что у нее уходит из рук  последняя
надежда на спасение, что у нее отняли единственный  способ  освобождения
из ненавистной неволи.
   Но она еще пробовала сопротивляться.
   - Послушайте, - сказала она, помолчав. - Я внучка и дочь солдата. Дед
и отец мой тоже ставили честь выше своей жизни, но именно  поэтому  даже
ради наград они бы не позволили себе слепо подчиняться...
   Кетлинг дрожащей рукой достал письмо  из  поясной  сумки,  подал  его
Оленьке и сказал:
   - Сама погляди,  госпожа,  считать  ли  мне  такой  приказ  служебной
обязанностью?
   Оленька заглянула в бумагу и прочла следующее:
   "Поскольку  до  нашего  сведения  довели,  что  урожденный  Биллевич,
россиенский  мечник,  намеревается  тайно  покинуть  нашу  резиденцию  с
намерениями, явно враждебными нам, чтобы своих знакомых, свойственников,
родных  и  вассалов  excitare  ad  rebellionem  <Возбудить  к  восстанию
(лат.).> против его  шведского  величества  и  против  нас,  приказываем
офицерам, остающимся  в  гарнизоне  в  Таурогах,  содержать  урожденного
Биллевича вместе с  племянницей  как  заложников  и  военных  пленников,
охранять и не допускать их побега, под угрозой лишения чести и sub poena
<Под страхом (лат.).> военного суда..."
   - Приказ пришел с первого их привала, после выезда  князя,  -  сказал
Кетлинг, - поэтому он письменный.
   - Да свершится воля божья! - произнесла, помолчав, Оленька. -  Ничего
не поделаешь.
   Кетлинг чувствовал, что ему пора уходить, и не трогался с места.  Его
бледные губы время от времени шевелились,  как  будто  он  хотел  что-то
сказать, но голос ему не повиновался.
   Его терзало желание броситься к ее ногам и умолять о прощении, но он,
в свою очередь, чувствовал, что у нее достаточно своих  бед,  и  находил
странную радость в том, что и он страдает и будет страдать, не жалуясь.
   В конце концов он поклонился  и  вышел  в  молчании,  но  тут  же,  в
коридоре, он посрывал с себя повязки, которыми была затянута  незажившая
рана, и упал в обморок, а когда через час  его  нашла  дворцовая  стража
неподалеку от лестницы и отнесла в цейхгауз, он уже был в таком  тяжелом
состоянии, что две недели не мог подняться с постели.
   Оленька после ухода Кетлинга некоторое время оставалась  неподвижной.
Она готова была ко всему, даже к смерти, но только не к отказу,  поэтому
в первый момент, несмотря на ее обычное мужество, она потеряла все  свои
силы и энергию, она почувствовала себя слабой, обычной женщиной, и  хотя
бессознательно повторяла: "Да будет божья воля", -  все  же  боль  обиды
взяла верх над смирением, и обильные горькие  слезы  хлынули  у  нее  из
глаз.
   В это время вошел мечник, взглянул на племянницу и  сразу  же  понял,
что надо ждать плохих новостей, так что живенько спросил:
   - Господи боже! Что еще стряслось?
   - Кетлинг отказывается, - ответила девушка.
   - Все это подлецы, шельмы и собачья кость! Как это?  Он  отказывается
помочь?
   - Он не только отказывается помочь,  -  ответила  она,  жалуясь,  как
малое дитя, - он еще говорит, что помешает нам, даже  ценой  собственной
жизни.
   - Почему! Господи! Почему?