все войско и народ любит их больше, чем  тебя  самого,  побьют  тебя  и  нас
камнями. Но если даже этого и не будет, то свяжут тебя опять и покорят  себе
в неволю. Так они тебя до сих пор держали в оковах, по их приказу ты  пил  и
ел и с женою жил, не давали они тебе ни в чем  воли,  ни  в  большом,  ни  в
малом, не давали тебе ни людей своих миловать, ни  царством  своим  владеть.
Если б не они были при тебе и тебя не держали, как уздою, то ты бы уже  мало
не всею вселенною обладал. Теперь, когда ты отогнал их от себя, то пришел  в
свой разум, отворил себе очи, смотришь свободно на все твое  царство  и  сам
един  управляешь  им".  Царь  хвалит  совет,  начинает  любить   советников,
связывает себя и их клятвами, вооружаясь, как на врагов, на мужей неповинных
и на всех добрых, добра хотящих ему и души  за  него  полагающих.  И  что  ж
прежде всего делает? Собирает собор  из  бояр  и  духовенства,  присоединяет
прелукавых некоторых монахов, Мисаила Сукина,  издавна  знаменитого  злобою,
Вассиана неистового и других, исполненных лицемерия и бесстыдства, сажает их
близ себя, с благодарностию слушает их, клевещущих на святых. Что же  делают
на этом соборе? Читают вины вышесказанных мужей заочно. Митрополит  говорит:
"Надобно привести обвиненных сюда, чтоб выслушать, что они будут отвечать на
обвинения". Все добрые были согласны с ним,  но  ласкатели  вместе  с  царем
завопили: "Нельзя этого сделать, потому что они ведомые злодеи и  волшебники
великие, очаруют царя и нас погубят, если придут". Итак, осудили их  заочно.
Сильвестра  заточили  на  остров,  что  на  Ледовитом  море,   в   монастырь
Соловецкий,  лежащий  на  краю  Корельского  языка,  в  Лопи  дикой.  Адашев
отгоняется  от  очей  царских  без  суда  в  нововзятый  город  в   Ливонии,
назначается туда воеводою, но ненадолго: когда враги его услыхали, что и там
бог помогает ему, потому что многие города ливонские хотели поддаться ему по
причине его доброты, то прилагают клеветы к  клеветам,  и  царь  приказывает
перевести его в Дерпт и держать под стражею; через  два  месяца  он  занемог
здесь горячкою и умер; тогда клеветники  возопили  к  царю:  "Изменник  твой
отравился". А Сильвестр-пресвитер еще прежде, чем изгнан  был,  -  увидавши,
что царь не по боге всякие вещи начинает, претил ему и наставлял  много,  но
он отнюдь не внимал и к ласкателям ум  и  уши  приклонил;  тогда  пресвитер,
видя, что царь уже отвратил от него свое лицо, отошел в  монастырь,  во  ста
милях от Москвы лежащий, и  там,  постригшись  в  монахи,  провождал  чистое
житие. Но клеветники, услыхав, что монахи тамошние держат его  в  чести,  из
зависти и из боязни, чтоб царь, услыхав об этом, не возвратил  его  к  себе,
схвативши его оттуда, завели на Соловки, хвалясь, что собором осудили его.
     Итак,  по  рассказу  Курбского,  сперва  выходит,  что  дело   началось
отгнанием Сильвестра и Адашева,  что  это  отгнание  последовало  по  смерти
царицы Анастасии вследствие клеветы в отраве;  а  потом  вдруг  узнаем,  что
Сильвестр еще прежде  сам  удалился  и  постригся  в  Кириллове  Белозерском
монастыре, что враги его  потом  из  зависти  и  страха  составили  клевету,
осудили заочно и  отправили  в  Соловки;  следовательно,  дело  началось  не
клеветою в отраве, а прежде: Сильвестр ушел, увидав, что  царь  отвратил  от
него лицо свое; что же заставило Иоанна отвратить  лицо  от  Сильвестра,  об
этом Курбский не говорит и, перемешавши порядок событий  как  бы  намеренно,
поставивши позади то, что должно быть напереди, чтоб замять  дело,  обмануть
читателя, удовлетворить его одною причиною, тогда как надобно было выставить
две, лишил себя доверенности,  показал,  что  или  не  умел,  или  не  хотел
объяснить  причины  нерасположения  царя  к  Сильвестру,  которое  заставило
последнего удалиться. Об Адашеве Курбский говорит, что он отгоняется от очей
царских без суда, назначается в Феллин  воеводою  уже  после  смерти  царицы
Анастасии; но известно, что Адашев еще в мае 1560 года отправлен был в поход
на Ливонию в третьих воеводах в большом полку.
     Посмотрим, рассказ царя Иоанна не будет ли  удовлетворительнее,  причем
прежде всего заметим, что  царь,  оправдывая  свои  жестокости,  никогда  не
отрицает их; следовательно, мы имеем право полагаться на его слова. Вот  что
говорит он в письме к Курбскому, перечисляя вины Сильвестра и Адашева: "Видя
измены от вельмож, мы взяли вашего начальника, Алексея Адашева, от гноища  и
сравняли его с вельможами, ожидая от него прямой службы. Какими почестями  и
богатствами осыпали мы его самого и род его! Потом для  духовного  совета  и
спасения души взял я попа Сильвестра, думая, что  он,  предстоя  у  престола
владычного, побережет души своей; он начал хорошо, и  я  ему  для  духовного
совета повиновался; но потом он восхитился властию и начал  совокупляться  в
дружбу (составлять себе партию), подобно мирским. Подружился он с  Адашевым,
и начали советоваться тайком от нас,  считая  нас  слабоумными,  мало-помалу
начали они всех вас, бояр, в свою  волю  приводить,  снимая  с  нас  власть,
частию равняя вас с нами, а молодых детей боярских приравнивая к вам; начали
причитать вас к вотчинам, городам и селам, которые по уложению  деда  нашего
отобраны у вас;  они  это  уложение  разрушили,  чем  многих  людей  к  себе
привязали. Единомышленника своего, князя Димитрия Курлятева, ввели к  нам  в
синклитию и начали злой совет свой утверждать: ни одной волости не оставили,
где бы своих угодников не посадили; втроем  с  Курлятевым  начали  решать  и
местнические дела; не докладывали нам ни о каких делах, как будто бы  нас  и
не было; наши мнения и разумные они отвергали, а их  и  дурные  советы  были
хороши. Так было во внешних делах; во внутренних же мне не  было  ни  в  чем
воли: сколько спать, как одеваться - все было ими определено, а  я  был  как
младенец. Но разве это противно разуму, что в летах совершенных не захотел я
быть младенцем? Потом вошло в обычай: я не смей слова сказать ни  одному  из
самых последних его советников; а советники его могли говорить мне,  что  им
было угодно, обращались со мною не как со владыкою или даже с братом, но как
с низшим; кто нас послушается, сделает по-нашему, тому гонение и  мука;  кто
раздражит нас, тому богатство, слава и честь, попробую прекословить - и  вот
мне кричат, что и душа-то моя погибнет,  и  царство-то  разорится.  И  такое
утеснение увеличивалось не день  ото  дня,  но  час  от  часу.  Когда  мы  с
христианскою хоругвиею двинулись на безбожный язык Казанский,  получили  над
ним победу и возвращались домой, то какое  доброхотство  оказали  нам  люди,
которых ты называешь мучениками? Как пленника, посадивши в  судно,  везли  с
малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Когда по возвращении в
Москву я занемог, то доброхоты эти восшатались, как пьяные, с Сильвестром  и
Адашевым, думая, что нас уже нет, забыв благодеяния наши и свои души, потому
что отцу нашему целовали крест  и  нам,  что,  кроме  наших  детей,  другого
государя себе не искать; хотели воцарить далекого  от  нас  в  колене  князя
Владимира, а младенца нашего погубить, воцарив  князя  Владимира.  Если  при
жизни нашей мы от своих подвластных насладились такого доброхотства, то  что
будет после нас? Когда мы выздоровели,  Сильвестр  и  Адашев  не  переменили
своего поведения:  на  доброжелателей  наших  под  разными  видами  умышляли
гонения, князю Владимиру во всем потакали, на царицу нашу Анастасию  сильную
ненависть воздвигли, уподобляя ее всем нечестивым царицам, а про детей наших
тяжело им было и вспомянуть. Когда  князь  Семен  Ростовский  изменил  и  мы
наказали его с милостию, то Сильвестр  с  вами,  злыми  советниками  своими,