ними;  и  священствовать  ему  не  повелел,  Аарону,  брату   его,   повелел
священствовать, а в людское устроение  не  мешаться;  когда  же  Аарон  стал
заведовать  людским  устроением,  то  от  бога  людей  отвел:  смотри,   как
священникам не подобает брать на себя царские дела!  Также  Дафан  и  Авирон
захотели похитить себе власть, но и сами погибли, и какую  Израилю  погибель
навели, что вам, боярам, прилично! После был судьего Израилю Иисус Навин,  а
священником - Елеазар; с тех пор до Илии  жреца  обладали  судьи  и  спасали
Израиль; когда же Илия жрец принял на себя священство и царство, то хотя сам
был праведен и добр, но за дурное поведение сыновей сам с ними злою  смертию
погиб, и весь Израиль побежден был до дней царя Давида". Имея такое  высокое
понятие о своем значении, Иоанн сильно  оскорблен  был  грубым  тоном  князя
Курбского, помнившего свое происхождение от одного родоначальника с царем  и
противополагавшего  доблестный   род   смоленских   Ростиславичей   "издавна
кровопийственному  роду"  князей  московских;  в  гневных  выражениях  Иоанн
напоминает  Курбскому  о  должном  уважении  к  особе   царя   примером   из
византийской истории: "Ты, собака, и того не рассудишь,  как  три  патриарха
собрались со множеством святителей к нечестивому царю Феофилу и многосложный
свиток написали, но все таких хулений, как ты, не написали, хотя и  нечестив
был царь Феофил". Если  в  письмах  Курбского  высказался  потомок  лишенных
владения князей, то Иоанн в своих письмах не раз обнаруживает, какое сильное
впечатление произвело на  него  поведение  вельмож  во  время  его  болезни.
Оправдываясь  в  казни  вельмож,  царь  говорит,  что  они  превзошли   всех
изменников древней истории, говорит, что император Константин казнил родного
сына, Феодор Ростиславич, предок  Курбских,  пролил  в  Смоленске  множество
крови в самую  Пасху,  Давид  казнил  своих  изменников,  и,  следовательно,
московские бояре должны быть также казнимы, потому что они "богом им данного
и родившегося у них на царстве, преступивши  крестную  клятву,  отвергли  и,
сколько могли зла сделать, сделали, всячески, словом,  и  делом,  и  тайными
умышлениями, и почему же они менее тех  заслужили  злых  казней?"  В  другом
месте царь говорит: "Как во Израиле некоторые, согласившись с Авимелехом, от
наложницы Гедеоновой рожденным, перебили  в  один  день  семьдесят  законных
сыновей Гедеоновых и воцарили Авимелеха, так и вы собацким изменным  обычаем
хотели в царстве царей достойных истребить и воцарить дальнего родственника,
хотя и не от наложницы рожденного. Так-то вы доброхотны, так-то вы  душу  за
меня полагаете, что,  подобно  Ироду,  грудного  младенца  хотели  погубить,
смертию света сего лишить и воцарить вместо его чужого? Так-то  вы  за  меня
душу  полагаете  и  доброхотствуете?"  Если  Курбский,  боярин   и   потомок
ярославских князей, ведет новый порядок вещей, начало зла, по  его  взгляду,
от Иоанна III, если он называет кровопийственньм весь род московских князей,
то Иоанн IV знает также старину, знает, когда и как началась борьба, которую
ему суждено было довести до такой ужасной крайности; если Курбский  называет
Иоанна "лютостию, рожденною в законопреступлении и сладострастии", то  Иоанн
с своей стороны считает себя вправе  называть  Курбского  рождением  исчадия
ехидного,  изменником  прирожденным.  "Вы  привыкли,-  говорит   царь,-   от
прародителей своих измену чинить: как дед твой,  князь  Михайла  Карамыш,  с
князем Андреем углицким на деда нашего,  великого  государя  Ивана,  умышлял
изменные  обычаи,  так  и  отец  твой,  князь  Михайла,  с  великим   князем
Димитрием-внуком на отца нашего, Василия, многие пагубные  смерти  умышляли;
также  и  матери  твоей  дед  Василий  и  Иван  Тучко  многие  пакостные   и
укоризненные слова деду нашему, великому государю Ивану, износили;  также  и
дед твой, Михайла Тучков, при кончине матери нашей,  великой  царицы  Елены,
дьяку нашему, Цыплятеву, многие надменные слова изрек; и так как ты рождение
исчадия ехидного, то поэтому так и яд отрыгаешь". Мы видели, что Курбский  и
подобные ему отъезжики считали присягу  недействительною,  как  вынужденную;
Иоанн с своей стороны утверждает, что отъезжики нарушением присяги губят  не
только свои, но и прародителей своих  души:  "Как  ты  не  постыдишься  раба
твоего Васьки Шибанова (который подал Иоанну письмо от своего господина)? Он
благочестие свое соблюл: пред царем и пред всем народом, при смертных вратах
стоя, ради крестного целования тебя не отвергся, но хвалил тебя и был  готов
за тебя умереть. А ты такому благочестию  не  поревновал:  от  одного  слова
моего гневного не только свою собственную душу, но и всех прародителей  души
погубил, потому что деду нашему бог поручил их в  работу  и  они,  дав  свои
души, до смерти своей служили и вам, своим  детям,  приказали  служить  деда
нашего детям и внучатам".
     Отъезд Курбского и переписка с ним дорого  стоили  Иоанну.  Приверженцы
падшей стороны Сильвестра  и  Адашева  не  захотели  беспрекословно  сносить
гонения, воздвигнутого на них царем: один из самых  знаменитых  между  ними,
один из самых близких прежде людей к Иоанну отъехал к враждебному  государю,
мало этого, явился предводителем его полков в войне с Москвою, но, что всего
хуже, осмелился прислать царю грамоту, наполненную укоризнами  и  воплями  о
мщении; потомок князя Федора Ростиславича  Смоленского-Ярославского,  срывая
свое сердце в грамоте к Иоанну, укоряя его в убиении, заточении и разогнании
сильных во Израили,  позабыл,  чему  он  подвергает  людей,  равных  ему  по
происхождению и прежнему положению, которых он  явился  представителем,  тех
сильных во Израили, князей и воевод, которые не  были  казнены,  заточены  и
прогнаны и продолжали наполнять двор царя  московского!  Курбский  в  глазах
Иоанна не был простым отъезжиком,  оставившим  отечество  из  страха  только
личной опалы: Курбский был представителем целой стороны; он  упрекал  Иоанна
не за одного себя, но за многих, грозил ему небесною местию за многих. Иоанн
знал, как велика была сторона Сильвестра и Адашева, как многочислен был сонм
людей, издавна считавших своим правом советовать и при первом неудовольствии
отъезжать. Он затронул теперь эту враждебную сторону, этот сонм,  и  вот  он
высказал свои стремления в лице одного из главных  представителей  своих.  К
чему послужат теперь  клятвенные  записи,  поручительства?  Если  еще  можно
удержать вельмож от отъезда в Москве, во внутренних областях государства, то
как удержать их на границе? Кого послать с войском? Но и внутри если они уже
так ожесточены и так  их  много,  то  где  безопасность?  Понятно,  к  каким
чувствам   такие   мысли   должны   были   повести   человека    страстного,
восприимчивого, напуганного. Мысль: "Врагов  много,  я  не  в  безопасности,
нужно принять меры для спасения себя и своего семейства,  в  случае  неудачи
нужно  приготовить  убежище   на   чужбине",-   эта   мысль   стала   теперь
господствующею в голове Иоанна.
     Он стал готовиться к борьбе; прежде  всего  нужно  было  испытать  силы
противников, узнать, найдут ли они защиту в народе, или предаст их народ.  3
декабря 1564 года, в воскресенье царь со всем  семейством  своим  выехал  из
Москвы в село Коломенское, где праздновал праздник Николая-чудотворца. Выезд
этот был не  похож  на  прежние,  когда  выезжал  он  на  богомолье  или  на
какие-нибудь потехи свои: теперь он взял с собою иконы и кресты,  золотом  и
каменьями дорогими украшенные, сосуды золотые и серебряные, платье, деньги и
всю свою казну; которым боярам, дворянам, ближним и приказным людям велел  с