теперь вступается. По-нашему, за ливонские города государю стоять крепко,  а
мы, холопи его, на государево дело готовы".  Остальные  отвечали  в  том  же
смысле.
     Отобравши такие мнения, Иоанн отправил в Литву боярина  Умного-Колычова
с наказом - не заключать перемирия не  только  без  Ливонии,  по  даже  если
король откажется давать ему титул царя и ливонского и не  согласится  выдать
Курбского; в  наказе  было  также  написано:  "Если  литовские  паны  станут
говорить, чтоб царь дал им на государство царевича  Ивана,  то  отвечать:  с
нами о том наказу никакого нет, и нам о таком великом деле  без  наказа  как
говорить?  Если  это  дело  надобно  государю  вашему  или  вам,  панам,  то
отправляйте к государю нашему послов: волен бог да государь наш, как захочет
делать. Если кто станет спрашивать: для чего государь  ваш  велел  поставить
себе двор за городом, отвечать: для своего государского прохладу; а если кто
станет говорить, что государь ставит дворы для раздела  или  для  того,  что
положил опалу на бояр, то отвечать: государю нашему для этого дворов ставить
нечего: волен государь в своих людях - добрых  жалует,  а  лихих  казнит;  а
делиться государю с кем?  Кто  станет  говорить,  что  государь  немилостив,
казнит людей, и станут  говорить  про  князя  Василия  Рыбина  и  про  Ивана
Карамышева, то отвечать: государь милостив, а лихих везде казнят; и про этих
государь сыскал, что они мыслили над ним и над его землею  лихо.  Если  паны
Рада спросят: вы говорили нашему  государю  на  посольстве,  чтоб  он  отдал
вашему государю князя Андрея Курбского и других детей  боярских,  которые  к
нашему государю приехали, но прежде ни при которых государях не бывало, чтоб
таких  людей  назад  отдавать,  отвечать:  государь  наш  приказал  об  этих
изменниках для того, что они между государями  ссоры  делают  и  на  большее
кровопролитие христианское поднимают. А если спросят: какие от князя  Андрея
государю вашему измены, отвечать: над государем,  царицею  Анастасиею  и  их
детьми умышлял всякое лихое  дело;  начал  называться  отчичем  ярославским,
хотел на Ярославле государить".
     Колычев уведомил Иоанна, что предложения его отвергнуты, что посольству
московскому оказано в Литве большое бесчестье, кормов не давали, что  король
отправил в Москву гонца Быковского с разметом, т. е.  с  объявлением  войны.
Быковский встретил Иоанна на дороге в Новгород; царь  принял  его  в  шатре,
вооруженный, все окружавшие были также в доспехах;  после  жалоб  на  дурное
обращение с Колычевым Иоанн сказал гонцу: "Ты не  дивись,  что  мы  сидим  в
воинской приправе; пришел ты к нам от брата  нашего,  Сигизмунда-Августа,  с
стрелами, и мы потому так и сидим". Быковский  отвечал  жалобою  что  послы,
Колычев с товарищами, ничего доброго не сделали; когда у них решено  было  с
павами не начинать войны до 1 октября 1567 года и начали писать грамоту,  то
послы не захотели взять этой грамоты, потому что в ней Ходкевич  был  назван
администратором ливонским. Свидетельствуясь богом, что не от него начинается
война, король объявлял ее  чрез  Быковского  с  обещанием,  однако,  принять
московского посла. Царь и сын его,  царевич  Иоанн,  выслушавши  королевскую
грамоту, приговорили с боярами задержать Быковского за то, что в грамоте, им
привезенной, писаны супротивные слова; имение Быковского и товары  пришедших
с ним купцов были описаны в  казну.  Иоанн  отправился  в  Новгород,  оттуда
выступил  было  в  поход,  но  на  совете  с  воеводами  решил  ограничиться
оборонительною войною. В начале 1568 года гетман Ходкевич осадил  московскую
крепость Улу, но принужден был снять осаду по причинам,  о  которых  он  так
доносил королю: "Прибывши под неприятельскую крепость Улу, я стоял  под  нею
недели три, промышляя над нею всякими средствами.  Видя,  что  наши  простые
ратные люди и десятники их трусят, боятся смерти, я велел им идти на приступ
ночью, чтоб они не могли видеть,  как  товарищей  их  будут  убивать,  и  не
боялись бы, но и это не помогло. Другие ротмистры шли хотя и нескоро, однако
кое-как волоклись; но простые ратные люди их все  попрятались  по  лесу,  по
рвам и по берегу речному; несмотря на  призыв,  увещания,  побои  (дошло  до
того, что я собственные руки окровавил), никак не хотели идти к крепости  и,
чем больше их гнали, тем больше крылись и убегали, вследствие  чего  ночь  и
утро прошли безо всякой пользы. Также и нанятые мною козаки только что дошли
до рва - и бросились бежать. Тогда я отрядил немцев, пушкарей  и  слуг  моих
(между ними был и Орел-москвич, который перебежал ко мне из  крепости):  они
сделали к стене примет и запалили крепость; но наши ратные люди нисколько им
не помогли и даже стрельбою не мешали осажденным гасить огонь. Видя  это,  я
сам сошел с коня и отправился к тому месту,  откуда  приказал  ратным  людям
двинуться к примету: хотел я им придать духу,  хотел  или  отслужить  службу
вашей королевской милости, или голову свою отдать, но, к несчастию моему, ни
того, ни другого не случилось.  После  долгих  напоминаний,  просьб,  угроз,
побоев, когда ничто не помогло, велел я  татарским  обычаем  кидать  примет,
дерево за деревом. Дело пошло было удачно, но храбрость москвичей и  робость
наших всему помешали: несколько москвичей выскочили из крепости и,  к  стыду
нашему, зажгли примет,  а  наши  не  только  не  защитили  его,  но  и  разу
выстрелить не смели, а потом побежали от шанцев. Когда я приехал  к  пушкам,
то не только в передних шанцах, но и во вторых и в третьих не нашел  пехоты,
кроме нескольких ротмистров, так что принужден  был  спешить  четыре  конные
роты и заставить стеречь пушки ибо на пехоту не было никакой надежды".
     Возвратившись в Александровскую слободу, Иоанн оттуда писал к боярам  в
Москву, велел им поговорить о литовском деле и отписать к  нему  в  слободу,
мириться ли с королем пли не мириться. И в  то  же  время  велел  обходиться
лучше с Быковским. Бояре отвечали, что надобно Быковского отпустить к королю
и с ним в грамоте отписать  королевские  неправды,  что  король  государевых
послов, Колычева с товарищами, задерживал не по прежним  обычаям,  бесчестил
их, и иные неправды короля припомянуть, а после  в  той  же  грамоте  королю
написать поглаже, для того чтоб сношений с ним не  порвать,  и  если  король
захочет прислать гонца или посланника, то дать ему чистую дорогу; а  рухлядь
Быковскому и купцам отдать или заплатить деньгами, чего стоит. Царь  на  это
отвечал вторым запросом: мириться или не мириться, и если  мириться,  то  на
чем?  Бояре  отвечали,  что,  когда  король  возобновит  сношения,  тогда  и
рассуждать, смотря по его присылке; Ливонской земли не уступать по  прежнему
приговору. Иоанн велел боярам сделать так, как они думают; но  Быковскому  и
купцам всего имения их не отдали, и когда гонец на отпуску жаловался на это,
то Иоанн отвечал ему: "Чем мы тебя пожаловали, что велели тебе дать из своей
казны, с тем и поезжай: пришел ты к нам с разметом, так довольно  с  тебя  и
того, что мы крови твоей пролить не велели; а если будет между нами и братом
нашим, Сигизмундом-королем, ссылка о  добром  деле,  то  твое  и  вперед  не
уйдет". В грамоте к королю Иоанн писал, что он за грубую его  грамоту  хотел
было идти на него войною, но моровое поветрие помешало; задержка  Быковского
объяснялась так: "Исстари велось: которые приедут с разметом, тем живота  не
давывали".
     В  Литве  очень  обрадовались  возвращению  Быковского,   возобновлению
сношений, потому что состояние королевского  здоровья  заставляло  думать  о