Напротив, к выбору царя побуждают:  его  могущество,  возможность  доставить
безопасность и спокойствие Литве; сходство языка и  обычаев;  одни  враги  -
татары и Германская  империя;  пример  Ягайла,  великого  князя  литовского,
который, будучи избран в короли, из врага Польши и язычника  стал  другом  и
христианином. Пример того же Ягайла заставляет  надеяться,  что  царь  более
будет жить в Польше, чем в Москве, ибо северные жители  всегда  стремятся  к
южным странам; притом же стремление расширить или охранить свои  пределы  на
юго-западе, в стороне Турции или  Германской  империи,  заставит  царя  жить
более в Польше; можно  обязать  его  клятвою  не  нарушать  законов  и  прав
польской шляхты, как было сделано с Ягайлом. Что же  касается  до  греческой
веры, то протестанты  не  обращают  на  это  никакого  внимания;  притом  же
государь московский хотел некогда соединиться с латинскою церковию. Наконец,
у него много денег, посредством  которых  он  может  приобрести  себе  много
доброжелателей.
     Так думали сначала в Польше, но потом согласнее были на выбор  царевича
Феодора,  чем  самого  царя;  этим  выбором   удовлетворялось   православное
народонаселение;  он  не  был  противен  протестантам;   Литва   приобретала
безопасность со стороны Москвы, а между тем избавлялась от  непосредственных
отношений к Иоанну, которого характер был известен в Польше, еще известнее -
в Литве. Давши знать царю чрез гонца Воропая  о  смерти  Сигизмунда-Августа,
польская и литовская рады  тут  же  объявили  ему  о  желании  своем  видеть
царевича Феодора королем польским и  великим  князем  литовским.  Иоанн,  по
обычаю, сам отвечал Воропаю длинною речью: "Пришел ты ко мне от панов  своих
польских и литовских и принес мне от них грамоту с извещением, что брат мой,
Сигизмунд-Август, умер, о чем я и прежде слышал, да  не  верил,  потому  что
нас, государей христианских, часто морят, а мы все, до воли  божией,  живем.
Но теперь уже я верю и жалею о смерти брата моего; особенно же жалею о  том,
что отошел он к господу богу, не  оставивши  по  себе  ни  брата,  ни  сына,
который бы позаботился об его душе и о  теле  по  королевскому  достоинству.
Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что  хотя  в  Короне
Польской и Великом княжестве Литовском и много голов,  однако  одной  доброй
головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать,
как потоки или воды к морю стекают. Не малое время были мы с  братом  своим,
Сигизмундом-Августом, в ссоре, но потом  дело  начало  было  клониться  и  к
доброй приязни между нами. Прежде чем приязнь эта окончательно  утвердилась,
господь бог взял его к себе; за нашим несогласием бусурманская рука высится,
а христианская низится, и кровь разливается. Если ваши паны,  будучи  теперь
без государя, захотят меня взять в государи, то увидят,  какого  получат  во
мне защитника и доброго государя, сила ногайская тогда выситься не будет; да
не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не  устоит,  когда
земли ваши будут одно с нашими. В вашей земле многие  говорят,  что  я  зол:
правда, я зол и гневлив, не хвалюся, однако пусть спросят меня,  на  кого  я
зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто  добр,  тому
не пожалею отдать и эту цепь с себя, и  это  платье".  Тут  Малюта  Скуратов
прервал его. "Царь и государь преславный! -  сказал  он.  -  Казна  твоя  не
убога, в ней найдешь, кого чем подарить". Иоанн продолжал: "Паны польские  и
литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и
землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят,  потому  что  и  те
панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам, которых  было
40000, а со мною только 6000: ровно ли это? Притом же я ничего не знал: хотя
передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать
о  татарах;  хотя  бы  моим  воеводам   и   трудно   было   одолеть   такого
многочисленного неприятеля, однако пусть бы, потерявши несколько тысяч своих
людей, принесли ко мне хотя бич или плеть татарскую; я и то с благодарностию
бы принял. Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и  потому
своротил немного на сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву,
которую можно было бы оборонить и с тысячью человек; но когда  большие  люди
оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я
ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена  моих  людей  против
меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою  вину.  Спрашиваю
тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что  казнят.  Вот  у  вас  в
Вильне Викторин, который ко мне писал, но я ему не отвечал. Взвели на  меня,
будто я этого Викторина подучал извести брата моего; но бог - свидетель, что
я об этом не думал и Викторину не приказывал, а если он ко мне  и  писал  об
этом, то письмо его до меня не дошло; Викторина схватили и казнили;  видишь,
что и в ваших землях изменников  не  милуют.  Так  скажи  панам  польским  и
литовским, чтоб,  посоветовавшись  между  собою  обо  всем  и  уговорившись,
отправляли скорее ко мне послов. А если богу будет угодно,  чтоб  я  был  их
государем, то наперед обещаю богу и им, что сохраню все их права и вольности
и, смотря по надобности, дам большие. Я о своей доброте или злости  говорить
не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или  к  детям  моим  своих
сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть  не
дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне:  у  них  уже  такой  обычай
говорить о государях своих дурно; как бы я их не учестил и не  обдарил,  они
все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть  люди,  которые  приехали  из
моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю, в  Орду
или в Турцию, если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня  в
государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь  богом,  не
буду им мстить. Курбский к  вам  приехал;  он  отнял  у  него  (указывая  на
старшего сына) мать, а у меня жену; а я, свидетельствуюсь  богом,  не  думал
его казнить, хотел только посбавить у него чинов,  уряды  отобрать  и  потом
помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны  ваши  отнимут  у
него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до  Ливонии,
то, когда буду вашим государем,  Ливония,  Москва,  Новгород  и  Псков  одно
будут. А если меня в государи взять не захотят, то пусть  приезжают  ко  мне
великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми  его
пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне  Ливонию  по
Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою; я и на детей своих наложу  клятву,
чтоб не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится. А если папы  хотят
взять себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только  два,
как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из  них  все  равно,  что  из
человека сердце вырвать. Есть в вашей земле польские и литовские  люди  веры
Мартына  Лютера,  которые  образа  истребляют;  им  не  хочется  иметь  меня
государем. Но я об них ничего не буду говорить, потому что Священное Писание
дано не на брань и не на гнев, а на тихость и покорность. Не забудь  сказать
панам  своим  польским  и  литовским,  чтоб  отправляли  сюда  послов  своих
немедленно, людей добрых, чтоб из доброго постановления не вышло дурного".
     Из этих слов Иоанна прежде всего оказывается, что он в это время  хотел
быть избранным в короли; отсюда старание отклонить от себя упрек  в  бегстве
пред ханом, оправдать жестокость свою относительно бояр. В  Польше  и  Литве