незадолго до этого времени именно  в  конце  1587  года,  подверглись  опале
Шуйские, друзья их и клевреты вследствие замыслов против  Годунова.  В  1600
году царь Борис снял опалу с монаха Авраамия, но последний  при  Годунове  и
самозванце оставался в удалении, только с восшествием  Шуйского  на  престол
Авраамий  получает  важное  значение:  он   становится   келарем   Троицкого
монастыря, первого монастыря в государстве, посредником между  монастырем  и
государем; это обстоятельство опять может навести на мысль о прежних  связях
Палицына с новым царем. В 1609 году дело по закладной кабале было  решено  в
его пользу, и он получил свою долю в селе, тогда как монахам было  запрещено
брать в залог земли. Мало того, при выдаче правой грамоты следовало взять  с
Палицына два рубля в казну; Авраамий не хотел платить и подал просьбу, чтобы
государь не велел на  нем  своих  пошлин  искать.  Государь  пожаловал,  для
осадного времени пошлин брать не  велел.  Рассмотрев  внимательно  поведение
Палицына в описываемое время, можно вывести о нем такое заключение: это  был
человек очень ловкий, деловой, уклончивый, начитанный, по тогдашним понятиям
красноречивый, одним словом, настоящий келарь, ибо келарь был представителем
монастыря пред мирскими властями, охранителем его выгод, ходатаем  по  делам
его в судах; если каждый монастырь имел нужду в опытном и ловком келаре,  то
тем  более  монастырь  Троицкий,   владевший   такою   огромною   недвижимою
собственностию, имевший столько льгот; и в  обыкновенное  время  келарь  его
должен был часто отлучаться из монастыря, жить в столице, хлопоча  по  делам
обители; во время осады Палицын находился в Москве по  воле  царя,  как  сам
пишет.
   Сапега и Лисовский думали скоро  управиться  с  Троицким  монастырем,  но
встретили сильное сопротивление: все приступы их были отбиты, осадные работы
уничтожены.  Монахи  ревностно  помогали  ратным  людям:  тогда   как   одни
отправляли  богослужение,  другие  работали   в   хлебне   и   поварне   над
приготовлением пищи для воинов; иные же день  и  ночь  находились  на  стене
вместе с людьми ратными, выходили на вылазки, принимали даже начальство  над
отрядами; вероятно, многие из них  до  пострижения  были  людьми  служилыми.
Сапега и Лисовский в грамоте  своей  сами  засвидетельствовали  о  поведении
троицких монахов:  "Вы,  беззаконники,  -  писали  они  к  ним,  -  презрели
жалованье, милость и ласку царя Ивана Васильевича, забыли сына его, а  князю
Василью Шуйскому доброхотствуете и учите в городе Троицком воинство и  народ
весь стоять против государя царя Димитрия Ивановича и его позорить и псовать
неподобно, и царицу Марину Юрьевну, также и  нас.  И  мы  тебе,  архимандрит
Иоасаф, свидетельствуем и пишем  словом  царским,  запрети  попам  и  прочим
монахам, чтоб они не учили воинства не покоряться царю Димитрию".  Сапега  с
Лисовским писали и к воеводам троицким, и ко всем ратным  людям,  убеждая  к
сдаче обещаниями богатых наград; в противном случае  грозили  злою  смертию.
Убеждения и угрозы остались тщетными:  монахи  и  ратные  люди  видели  пред
стенами своими не того, кто называл себя сыном царя Ивана  Васильевича;  они
видели пред стенами обители св. Сергия толпы  иноверцев,  поляков  и  литву,
пришедших поругать и расхитить церковь и сокровища священные. Здесь дело шло
не о том, передаться ли царю тушинскому  от  царя  московского,  но  о  том,
предать ли гроб великого чудотворца на поругание врагам  православной  веры;
троицкие сидельцы защищали не престол Шуйского только, но гроб св. Сергия, и
потому здесь измена  не  могла  пересилить  верности.  Характер  одушевления
осажденных видим в ответе их на  грамоты  Сапеги.  "Да  ведает  ваше  темное
державство, что напрасно прельщаете Христово стадо,  православных  христиан.
Какая польза человеку возлюбить  тьму  больше  света  и  преложить  ложь  на
истину: как  же  нам  оставить  вечную  святую  истинную  свою  православную
христианскую веру греческого закона и покориться новым еретическим  законам,
которые прокляты четырьмя вселенскими патриархами?  Или  какое  приобретение
оставить нам своего православного государя царя и покориться ложному  врагу,
и вам, латыне иноверной, уподобиться жидам, или быть еще хуже их?"
   При  господстве  религиозного  одушевления  измена  не  могла  пересилить
верности в Троицком монастыре, хотя измена вкралась и  сюда.  Если  в  стане
осаждающих нашлись козаки, которые, мучась совестию за то, что подняли  руки
на обитель св. Сергия, перебегали к осажденным  и  сообщали  им  о  замыслах
неприятеля, зато нашлись перебежчики и  между  монастырскими  слугами,  даже
между детьми боярскими, которые не стерпели сидеть в  осаде,  ставшей  очень
трудною в зимнее время. Осенью, когда было еще  тепло,  толпы  народа  могли
жить на открытом воздухе, но когда начались  морозы,  то  все  столпились  в
кельях; отсюда страшная теснота  и  ее  следствие  -  повальная  болезнь,  к
которой присоединился еще недостаток топлива. Среди этих физических бедствий
открылось и зло нравственное  -  вражда  между  монахами,  несогласие  между
воеводами, послышались обвинения в измене. 29 марта 1609  года  дочь  Бориса
Годунова Ксения, или Ольга, писала из Троицкого монастыря, где находилась во
время осады, к одной своей тетке, что она "в своих бедах чуть  жива,  совсем
больна вместе с другими старицами, и вперед ни одна из  них  себе  жизни  не
чает, с часу на час ожидают смерти, потому что  у  них  в  осаде  шатость  и
измена великая". Стрельцы и монастырские служки жаловались на архимандрита и
братию, что плохо их кормят; архимандрит писал царю в оправдание: "Как  сели
в осаде, все люди едят троицкий хлеб, а своего у них было мало  запасено,  и
деньги, что кому пригоже, даем. А как в казне денег не стало, то мы собирали
с братии по рублю с человека, а с иных по  полтине:  другим,  кому  надобно,
занимаем да даем. Мы говорили ратным людям:  ешьте  в  трапезе,  что  братия
едят, возьми мое архимандричье себе, а свое  передо  мной  поставь;  но  они
братские кушанья просят  по  кельям,  потому  что  в  трапезе  ставят  перед
четверыми столько же, сколько по кельям пойдет одному:  в  кельях-то  у  них
жены да дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже  не  знаем  как?
Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота  и
нужда великая: по дрова не выпустят, от келий кровли, задние сени  и  чуланы
уже пошли на дрова, теперь жжем житницы".
   Но не одни ратные люди писали жалобы на архимандрита и соборных  старцев:
нашлись жалобщики и между братиею, в которой произошло разделение по  случаю
доноса на казначея монастырского Иосифа Девочкина. Палицын пишет, что дьякон
и левого клироса головщик Гурий Шишкин выведал у Девочкина  измену  и  донес
главному воеводе. Долгорукий тотчас схватил казначея и велел  пытать.  Такой
поступок воеводы с одним из главных лиц  в  монастыре  возбудил  негодование
архимандрита и соборных старцев, вооружив их и против  доносчика  Шишкина  с
товарищами (если только были они у Шишкина), которые в грамоте своей к  царю
от 3 июля 1609 года жалуются, что на них за донос на Девочкина  "архимандрит
и соборные старцы положили ненависть и морят их всякими нуждами,  голодом  и
жаждой, а сами соборные старцы едят с своими заговорщиками и пьют по  кельям
по-старому, по вся дни. А ратных людей,  дворян  и  детей  боярских  и  слуг
монастырских соборные старцы очень оскорбили". Долгорукий писал в  Москву  к
Палицыну: "В старцах, знаю в каких, большая ссора: после Осифова дела всякую
смуту начали  и  мир  возмутили".  Но  большая  ссора  была  и  между  двумя