воеводами; Долгорукий пишет Авраамию: "За четыре дня до приступа  пришел  ко
мне монастырский слуга Михайла Павлов и говорит: ты готовишься на  воров,  а
Алексей Голохвастов на тебя наущает, говорит старцу Малахею Ржевитину:  поди
к слугам, которым веришь, и к мужикам клементьевским, говори им, что нам  от
князя Григория, в осаде сидя, всем погибнуть, и  нам  над  князем  Григорием
надобно как-нибудь промыслить, ключи бы у него городовые отнять. И я,  князь
Григорий, услыша такое слово, начал говорить  дворянам,  головам,  сотникам,
детям боярским и всяким ратным людям:  мы  готовимся  на  врагов,  а  только
Алексей такое слово говорил, то у нас в святом месте  будет  дурно.  Услыхав
это, Алексей начал запираться; и старец Малахея перед дворянами заперся, что
такого слова у Алексея не слыхал, но потом прислал ко мне  сказать:  виноват
я, князь Григорий Борисович, в том, что сперва заперся, потому что если бы я
стал говорить, то была бы у вас большая смута, а если бог даст благополучное
время, то и ни в чем перед государем не запрусь; и в другой раз присылал  он
ко мне с тем же словом. А прежде, как я схватил вора  Иосифа  Девочкина,  то
Алексей говорил монастырским слугам, призвавши их  к  себе  в  седьмом  часу
ночи: пожалуйста, не выдавайте казначея князю Григорию. А как я пошел пытать
казначея, то Алексей велел сбить с города всех мужиков. Я  послал  проведать
слугу, и тот, возвратившись, сказал: площадь  полна  мужиков  с  оружием  из
съезжей избы. И я мужиков отговорил от мятежа и пошел  пытать  казначея;  но
Алексей у пытки ни за какое дело не принялся,  и  то  его  нераденье  видели
многие дворяне и дети боярские и всякие  ратные  люди  и  мне  о  том  после
говорили: зачем это Алексей с тобою к такому великому делу не принялся?"  То
же самое доносили и старцы в упомянутой выше грамоте.
   Заступление Голохвастова  за  Девочкина,  обвиненного  в  измене,  умысел
отнять у Долгорукого городовые ключи дали повод смотреть и  на  Голохвастова
как на участника в измене казначея, дали повод думать,  что  второй  воевода
хочет прибрать к своим рукам ключи для того, чтоб отпереть неприятелю вход в
монастырь. Палицын прямо обвиняет  Голохвастова  в  согласии  с  Девочкиным,
говорит, что этот воевода снесся с врагами и назначил день, в который  хотел
предать им  монастырь  таким  образом:  когда  осажденные  сделают  вылазку,
Голохвастов хотел затворить ворота и предать  вышедших  на  жертву  полякам,
впустив в то же  время  неприятеля  другим  входом  в  монастырь.  Из  связи
рассказа Палицына выходит, что Девочкин, признавшись на пытке в  собственной
измене, обговорил соучастников, и в том числе  Голохвастова:  "Нетерпелив  в
крепких явился Иосиф, все потонку умышленное объявил, и странно было слышать
треснутие думы иудиной. Не напрасно Оська Селевин отскочил; не  одного  его,
но и четверых невежд поселян также послал за ним, полякам  весь  предался  и
других  не  мало  прельстил.  Его  лукавству  и  второй   воевода,   Алексей
Голохвастов, потаковник  был  и  уже  сослался"  и  проч.  Но  здесь  должно
заметить, во-первых, что сам Палицын ослабляет доверие к  своим  показаниям,
умалчивая о подробностях, закрывая  истину  слогом  витиеватым,  выражениями
темными; так, до открытия упомянутых грамот Долгорукого и старцев  никто  не
мог догадаться о пытке, которой был подвергнут Девочкин и  которую  Палицыну
благоугодно было обозначить словом крепкие:  "нетерпелив  в  крепких  явился
Иосиф".  Потом,  если  бы  осажденные  доведались   об   измене   последнего
каким-нибудь другим образом, то и Долгорукий, и старцы в своих донесениях  в
Москву не преминули бы довести об этом до сведения царя  и  Палицына,  но  в
упомянутых донесениях ни слова не  говорится  об  измене  Голохвастова  и  о
подробностях замысла, как их приводит  Палицын.  Долгорукий  заключает  свое
донесение  Палицыну  о  поведении  Голохвастова  следующими  словами:  "А  к
государю о том  я  до  сих  пор  не  пишу,  потому  что,  по  грехам,  осада
продлилась, и я здесь бессемеен; и если, Авраамий Иванович, осада еще  вдаль
продлится, то  тебе  бы  пожаловать,  о  том  государю  известить,  чтобы  в
монастыре святому месту какой-нибудь вред не учинился. А про Алексея в осаде
ведают многие люди, что Алексей дела не делает, только ссору чинит,  и  если
все об нем писать, то и в письме  не  поместится.  Так  тебе  бы,  господин,
порадеть о святом месте". В другой грамоте к  тому  же  Палицыну  Долгорукий
пишет: "Пожалуй, государь Авраамий Иванович,  извести  государю  тайно,  что
здесь в осаде ссору  делает  большую  Алексей  Голохвастов,  чтобы  государь
пожаловал, на просухе прислал сюда верных человек сто, и про него  велел  бы
сыскать и велел бы его к Москве взять. И если государь  пожалует,  будет  ко
мне, холопу своему, о том писать,  то  он  бы  государь  пожаловал,  ко  мне
отписал тайно".  Из  этих  слов  оказывается,  что  Долгорукий  боялся  явно
действовать против Голохвастова,  у  которого  было  много  приверженцев,  с
которым, как видно, одинаково думали архимандрит и  соборные  старцы.  В  то
время, когда Шуйского мало уважали, ибо от гнева его всегда можно было найти
убежище у царя  тушинского,  в  то  время  одного  приказа  из  Москвы  было
недостаточно для смены воеводы, нужно было прислать сто человек верных людей
и поступить с большою осторожностию и тайною.
   Но  упомянутые  грамоты  Долгорукого  и  старцев  не  дошли   в   Москву;
Голохвастов остался воеводою до конца осады и не обнаружил попытки к измене;
сто  человек  верных  не  были  присланы  из   Москвы,   и   дело   осталось
неразведанным, вследствие чего и нам теперь  трудно  обвинить  Голохвастова,
ибо прямое обвинение Палицына ослабляется молчанием  врагов  Голохвастова  и
самым характером палицынского повествования, мало внушающим доверия.  Трудно
также обвинить решительно и Девочкина, потому  что  собственному  признанию,
вынужденному  пыткою,  верить  нельзя;  двое  соучастников  казначея,  Гриша
Брюшина и Худяк, умерли, не объяснив ничего. Рассказывают, что Девочкин  сам
открыл свои замыслы Гурию Шишкину, но опять характер этого Гурия  накидывает
подозрение на справедливость его  доноса.  Видно,  что  Шишкин  был  клеврет
Палицына; так,  он  пишет  последнему  в  Москву:  "Государю  келарю  старцу
Авраамию, великого твоего жалованья вскормленник и  богомолец  чернец  Гурий
Шишкин". Из этой же грамоты видно, что Гурий, обвиняя казначея  Кочергина  и
старцев в расхищении монастырской казны, добивался сам казначейского  места,
которое хотел получить чрез Палицына и Шуйского, мимо старцев, врагов своих,
просил, чтобы грамота о его назначении в  должность  была  прислана  на  имя
Долгорукого, тайно от старцев. Мы не раз упоминали  о  грамоте  к  Шуйскому,
написанной от имени некоторых троицких старцев с  доносом  на  Голохвастова,
архимандрита и соборных старцев. Но эта  грамота  также  подозрительна:  она
написана от имени нескольких старцев или, лучше сказать всех: "Царю государю
и великому князю Василью Ивановичу всея Руси, твоего  государева  богомолья,
живоначальные Троицы Сергиева монастыря священницы и  братия  бога  молят  и
челом бьют". Но в конце грамоты читаем  следующее:  "Да  в  монастыре  смута
большая от королевы  (ливонской)  старицы  Марфы:  тебя,  государь,  поносит
праздными словами, а вора называет прямым царем и себе братом; вмещает давно
то смутное дело в черных людей. А как воры сперва пришли в монастырь, то  на
первый вылазке казначей отпустил к вору монастырского детину Оську  Селевина
с своими воровскими грамотами, что он монастырем промышляет, хочет сдать,  а
та королева с тем же детиною послала свои воровские грамоты, что  промышляет