же просят твои сотные деньги и панской корм, стоим в деньгах на  правеже,  а
денег нам взять негде". Из другого места писали:  "Приезжают  к  нам  ратные
люди литовские, и татары, и русские люди, бьют нас и мучат и животы  грабят.
Пожалуй нас, сирот твоих, вели нам дать приставов!" Из третьего места  писал
крестьянин: "Стоит у меня в деревне пристав твой государев,  пан  Мошницкий:
насильством взял он у меня сынишка моего к себе в таборы, а сам каждую  ночь
приезжает ко мне, меня из дворишка выбивает, хлеба не  дает,  а  невестку  у
себя на постели насильством держит". Но не от одних  притесненных  дошли  до
нас жалобы на притеснения. Суздальский воевода Плещеев доносил  Сапеге,  что
"во многих городах от великих  денежных  поборов  произошла  смута  большая,
мужики заворовались и крест целовали  Василию  Шуйскому,  оттого  денег  мне
сбирать скоро нельзя, не та пора стала, в людях  смута  великая".  В  каждом
письме своем к Сапеге Плещеев  жалуется  на  козаков.  Владимирский  воевода
Вельяминов принужден был вооружиться  против  козаков  или  загонных  людей,
опустошавших Владимирский уезд. Посланный  против  них  отряд  взял  в  плен
начальника грабителей - пана  Наливайку,  который,  по  словам  Вельяминова,
многих людей, дворян и детей боярских побил до смерти, на кол сажал, а жен и
детей позорил и в плен брал. Весть о злодействах Наливайки дошла и до Тушина
и привела в сильный гнев самозванца, который хорошо видел, как вредят козаки
успеху его дела; он послал во Владимир приказ немедленно казнить  Наливайку,
а Сапеге, просившему освободить его, писал выговор в следующих  словах:  "Ты
делаешь не гораздо, что о таких ворах упрашиваешь: тот вор  Наливайко  наших
людей, которые нам, великому  государю,  служили,  побил  до  смерти  своими
руками, дворян и детей боярских и всяких людей, мужиков и женок 93 человека.
И ты бы к нам вперед за таких воров не писал и нашей царской милости  им  не
выпрашивал; мы того вора Наливайку за его воровство велели казнить. А  ты  б
таких воров вперед сыскивал, а сыскав, велел также казнить, чтобы такие воры
нашей отчины не опустошили и христианской  истинной  православной  крови  не
проливали".
   Но распоряжения самозванца не помогали, и восстания  вспыхнули  в  разных
местах. Встали черные люди, начали  собираться  по  городам  и  волостям:  в
Юрьевце-Польском собрались с  сотником  Федором  Красным,  на  Решме  -  под
начальством  крестьянина  Григорья  Лапши,  в  Балахнинском  уезде  -  Ивана
Кушинникова, в Гороховце - Федора Наговицына,  на  Холую  -  Ильи  Деньгина;
собрались и пошли в Лух, там литовских людей побили и пошли в Шую; Лисовский
выслал против них известного нам суздальского воеводу  Федора  Плещеева,  но
тот был разбит у села Данилова и бежал в Суздаль.  Восставшие  укрепились  в
селе Данилове острогом, но не  могли  им  защититься  от  множества  врагов,
пришедших осаждать их; после многих боев острог был  взят,  и  много  черных
людей погибло. Но это не прекратило  восстания:  Галич,  Кострома,  Вологда,
Белоозеро, Устюжна, Городец, Бежецкий Верх и  Кашин  отложились  от  Тушина.
Города не довольствовались одним свержением тушинского  ига,  но,  чтобы  не
подвергнуться ему снова, спешили вооружить как можно более ратных  людей  на
защиту Москвы  и  рассылали  грамоты  в  другие  города,  убеждая  их  также
вооружиться и разослать призывные грамоты далее; грамоты  оканчивались  так:
"А не станете о таком великом государеве деле радеть, то вам от  бога  и  от
государя не пробудет". Вологжане писали, что они посадили в тюрьму посланцев
Лжедимитриевых, у которых вынули грамоты, а в грамотах будто  бы  заключался
наказ: жителей побивать, имение их грабить, жен и детей отвозить  пленниками
в Литву. Из Тотьмы писали, что  и  там  захватили  тушинцев,  которые  везли
приказ освобождать преступников из тюрем; задержанные сказывали  в  допросе,
какие люди окружают тушинского царя, называли князя  Звенигородского,  князя
Димитрия Тимофеевича Трубецкого, дьяка Сафонова; объявили  различные  мнения
насчет происхождения тушинского вора: так, одни  называли  его  сыном  князя
Андрея Курбского, некоторые - поповым сыном из Москвы с  Арбата,  другие  же
просто говорили: "Димитрий вор, а не царевич  прямой,  а  родиною  не  ведаю
откуда". С другой стороны, явилась в северных  городах  грамота  московского
царя с увещанием сохранять единство, собираться всем вместе: "А если  вскоре
не соберутся, - говорила грамота, - а станут все врознь жить и сами за  себя
не  станут,  то  увидят  над  собою  от  воров  конечное  разоренье,   домам
запустение, женам и  детям  наругание;  и  сами  они  себе  будут,  и  нашей
христианской  вере,  и  своему  отечеству  предатели".   Увещевая   северное
народонаселение собираться вместе, Шуйский, однако, запертый  в  Москве,  не
имел возможности сам распоряжаться движениями восставших  и  отдавал  на  их
волю направление этого движения: "Можно вам будет пройти к нам к Москве,  то
идите не мешкая, на какое место лучше; а если для большого  сбора,  захотите
посождаться в Ярославле, то об этом к нам отпишите. Если  вам  известно  про
боярина нашего и воеводу Федора Ивановича Шереметева с товарищами, то вы  бы
к нему навстречу кого-нибудь послали, чтоб ему с вами же вместе  сходиться".
В заключение царь уведомляет, что в  Москве  все  благополучно,  что  войско
желает биться с ворами и что в воровских полках многие прямят ему, Шуйскому,
что над литовскими людьми хотят промышлять, изождав время. Скопин-Шуйский  с
своей стороны присылал грамоты, в которых извещал о немедленном  выступлении
своем с сильною помощию шведскою.
   Вычегодцы  и  четверо  Строгановых  отправили  к  Москве  отряд  исправно
вооруженных людей. Восставшие города, озлобленные на тушинцев, мучили и били
их, тушинцы не оставались у  них  в  долгу;  так,  когда  Лисовский  овладел
Костромою вторично, то страшно опустошил ее;  Галич  был  также  снова  взят
тушинцами. В Вологде готовились к упорной обороне, несмотря на то что  между
нею и другими северными  городами  возникла  распря.  В  Вологде  оставались
по-старому  воевода  Пушкин  и  дьяк  Воронов,  которые  прежде   присягнули
Димитрию, поэтому другие города не хотели сноситься с ними, а писали прямо к
миру. Вологжане обиделись таким недоверием и писали к устюжанам:  "Пишете  к
нам о совете, о государевом ратном и земском деле, а к воеводе и к дьяку  не
пишете; но воевода и дьяк у государевых и у земских дел живут по-прежнему  и
о всяких делах с нами радеют вместе единомышленно; и нас берет сомненье, что
вы к ним о совете не пишете". Тотмичи не удовольствовались тем, что называли
изменниками воеводу и дьяка, но обратили это название и  на  всех  вологжан.
Ратные люди, собравшиеся в Вологде из разных городов, писали  к  вычегодцам,
что вологжане всем им, иногородцам и, наоборот, иногородцы вологжанам  крест
целовали стоять крепко и друг  друга  не  выдавать,  из  города  без  совета
мирского не выйти, но что происходит  смута  большая  от  тотмичей,  которые
воеводу, дьяка и всех вологжан называют изменниками  и  пишут  в  Вологду  к
воеводе и к миру с бранью, на раздор, а не на  единомыслие,  утверждая,  что
устюжане и усольцы научают их так писать. "И вы бы,  господа,  -  продолжают
иногородцы, - посоветовавшись с устюжанами, отписали к тотмичам, чтоб они на
смуту и на раздор в Вологду не писали бездельно. А мы на Вологде до сих  пор
измены никакой не знаем, и, где в ком сведаем измену, тех людей  захватываем
и крепкими пытками пытаем, и по сыску и по вине, кто доведется, изменников и
казни предаем, с вологжанами вместе". Но тотмичи  и  жители  других  городов