пестовал!  Сколь  от  беды и дурного глаза оберегал!  Души в Любаве не
чаял,  был ей  отцом,  и  заступником,  и  добрым  наставником.  Часто
говаривал:
     - Ты,  дочка, на Дону живешь. А житье наше лихое, казачье. Сверху
бояре жмут, с боков - ногаи и турки, а снизу татаре подпирают. Куда ни
ступи - всюду вражья сабля да пуля. Вот и оберегаю тебя от лиха.
     - А ты б,  батюшка, к коню меня прилучил да к пистолю. Какая ж из
меня казачка, коль в избе сидеть буду, - отвечала отцу Любава.
     - Вестимо,  дочка,  та  не  казачка,  что к коню не прилучена,  -
молвил Григорий Солома и как-то выехал одвуконь с Любавой за крепость.
Через неделю она вихрем скакала по ковыльной степи.  Озорная, веселая,
кричала отцу:
     - Славно-то как, тятенька! Ох, как славно!
     Научил Григорий дочь и аркан метать, и стрелу пускать, и пистолем
владеть. Наблюдая за Любавой, довольно поглаживал каштановую бороду.
     - Хлопцем бы тебе родиться. Да храни тебя бог!
     Хранил, оберегал, лелеял.
     И вот как снег на голову  -  ввалился  молодой  казак  в  избу  и
бухнул:  "Отдай  за  меня  Любаву"!  Это  богоданную-то дочь увести из
родительского дома? Ишь чего замыслил, вражий сын!
     - Не  пора ей,  Болотников,  ты уж не обессудь,  - стоял на своем
Солома.
     Болотников глянул на есаула и по-доброму улыбнулся.
     - Ведаю твое горе.  Дочку жаль.  Да ведь не в полон  отдавать,  а
замуж.  Как ни тяни,  как в дому ни удерживай,  но девке все едино под
венец идти. Самая пора, Григорий. Любаве твоей восемнадцать минуло. Не
до перестарок же ей сидеть.
     - Любаве и дома хорошо, - буркнул Солома.
     Гутарили долго,  но так ни к чему и не пришли. Солома уперся - ни
в хомут, ни из хомута. Знай свое гнет: не пора девке, да и все тут!
     - Худо твое дело, Васюта, - молвил Шестаку Болотников. - Солому и
в три дубины не проймешь.
     Васюта и вовсе пригорюнился.  Черная думка покоя не дает:  "Не по
душе я домовитому казаку.  Отдаст ли Солома за голутвенного... Так все
едино по ему не быть.  Увезу Любаву, как есть увезу! Пущай потом локти
кусает".
     А Солома не спал всю ночь.  Кряхтел, ворочался на лавке, вздыхал.
Всяко прикидывал,  но ни на чем так и не остановился.  Утром глянул на
Любаву, а та бродит как потерянная, невеселая, аж с лица спала.
     - Что с тобой, дочь? Аль неможется?
     - Худо мне, тятенька, - со слезами ответила Любава и замолчала.
     - Отчего ж худо тебе? Не таись.
     - Ты Василия прогнал... Люб он мне.
     - Люб? Ужель чужой казак милее отца-матери?
     - И  вы  мне любы,  век за вас буду молиться.  Но без Василия мне
жизнь не мила. Он суженый мой.
     Пала перед отцом Любава на колени, руками обвила.
     - Пожалей,  тятенька!  Не загуби счастье мое.  Отдай за Васеньку,
христом тебя прошу!
     Никогда еще Солома не видел такой дочь; глаза ее умоляли, просили
участия и сострадания.  И Солома не выдержал:  украдкой смахнул слезу,
протяжно крякнул и, весь обмякнув, поднял дочь с коленей.
     - Люб, гутаришь, Васька?
     - Люб, тятенька. Уж так люб! Благослови.
     Григорий глянул на Любаву, тяжко вздохнул и молвил печально:
     - Я твоему счастью не враг,  дочь...  Ступай  за  Василия.  Кличь
мать.

ГЛАВА 4
                               СВАДЬБА

     И начались хлопоты!
     Первым делом  выбрали сваху и свата.  О свахе долго не толковали:
ею согласилась быть Агата. А вот на свате запнулись. Выкликали одного,
другого, третьего, но все оказались в этом деле неумехи.
     - Тут дело сурьезное,  - покручивая седой ус,  важно гутарил  дед
Гаруня.  - Надо,  чтоб и хозяевам был слюбен,  и чтоб дело разумел,  и
чтоб язык был как помело.
     - Да  есть такой!  - воскликнул Нечайка Бобыль.  - Тут и кумекать
неча. Устимушка наш. Устимушка Секира!
     - Секира? - вскинув брови, вопросил Гаруня.
     - Секира? - вопросили казаки.
     И все примолкли. Устим с отрешенным видом набивал табаком трубку.
Дед Гаруня,  продолжал крутить  ус,  оценивающе  глянул  на  Секиру  и
проронил:
     - А что, дети, Устимко - хлопец гарный. Пусть идет к Соломе.
     - Как бы лишнего чего не брякнул.  Солома могет и завернуть экого
свата, - усомнился казак Степан Нетяга.
     - А то мы Секиру спытаем. Не наплетешь лишку, Устимко?
     Секира раскурил от огнива трубку,  глубоко затянулся и,  выпустив
из ноздрей целое облако едкого дыма, изрек:
     - Не пойду сватом.
     - Як же так? - подивился Гаруня. - То немалая честь от воинства.
     - Ступай, Устимка, раз казаки гутарят, - произнес Мирон Нагиба.
     - Не пойду, коль мне доверья нет, - артачился Секира.
     - Тьфу, дите неразумное! - сплюнул Гаруня. - Да кто ж то гутарил?
Я того не слышал. А вы слышали, дети?
     - Не слышали! - хором закричали казаки.
     - Добрый сват Секира!
     - Любо!
     Гаруня поднял над трухменкой желтый прокуренный палец.
     - Во! Чуешь, Устимко, как в тебя хлопцы верят?
     - Чую,  дедко!  -  рассмеялся Секира,  и лицо его приняло обычное
плутоватое выражение.  - Пойду свашить,  Да вот  токмо  наряд  у  меня
небоярский.
     Вид у казака был и в самом деле неважнецкий.  Не кафтан - рубище,
шапка - отрепье, сапоги развалились.
     - Ниче,  - спокойно молвил Гаруня.  - Обрядим. А ну, хлопцы, беги
по Раздорам. Одолжите у домовитых наряд. Прибоярим Устимку!
     И прибоярили! Часу не прошло, как стал казак хоть куда. Нашли для