СУЖЕНЫЙ

     Три дня и три ночи ликовали Раздоры;  давно среди казаков не было
столь великого праздника.  Допивали  запасы  горилки,  пива  и  браги,
доедали  остатки  хлеба,  сушеного  мяса и рыбы.  Веселье было буйное,
разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
     Отгуляв праздник,  раздорцы  вновь  надумали  сплавать в боярский
Воронеж. Гутарили меж собой:
     - Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
     - Грех ему не в милости Дон  держать.  Сколь  лиха  бы  натворили
ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
     - Сплаваем! Чать, продадут бояре.
     Снарядили десять стругов.
     А потом Васильев собрал круг и молвил:
     - Просьба  к  вам,  атаманы-молодцы.  Погодили  бы расходиться по
станицам.  Глянь на Раздоры.  Крепость чудом держится.  Тын пробит  до
третьего  ряда,  снесены  башни,  засыпан  ров.  Негоже нам,  казакам,
Раздоры в таком виде бросить.  Добро бы  подновить  крепость.  Поганые
могут и вернуться.
     - А пущай,  батько!  Как придут,  так и уйдут. Сабля завсегда при
нас! - задорно выкрикнул Устим Секира.
     - Сабля-то  при  нас,  а  вот  крепость  развалилась.  Не  только
разбита,  но и сожжена. Не крепость - головешка. Восстановить, гутарю,
надо.  Она нас от орды прикрыла.  Матерь родная нам Раздоры. Так ужель
дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
     И круг горячо отозвался:
     - Стоять, батько!
     - Подновим крепость!
     - Навеки стоять!
     В тот же день вооружились топорами,  сели на струги и поплыли  за
лесом.
     Ладили крепость  споро,  в  охотку:  недавние  мужики  по  топору
соскучились,  по  смоляному  запаху  срубов.  Многие  вспоминали  свои
деревеньки, избы из звонкой сосны.
     Рад был плотничьему делу и Болотников.  В селе Богородском ему не
раз доводилось стучать топором.  Приноравливался  к  пожилым  мужикам,
деревянных  дел мастерам,  что славились на всю округу.  Постиг от них
разные рубки:  в обло,  когда круглое бревно кладется чашкой вверх или
вниз;  в  крюк,  когда  рубятся брусья,  развал и пластинник,  а концы
пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов...
     Крепость оживала,  молодела,  поднимаясь  новыми  башнями.  Среди
плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
     - Христопродавцы,  греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь
воинства пало,  а за упокой и помолиться негде.  Негоже, православные,
забыли бога!
     Казаки, стуча топорами, посмеивались:
     - Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас
на Николу-чудотворца схож. Бог-от простит.
     - Не простит, греховодники! - ярился Никодим.
     - Вестимо:  у казака  грехов,  что  кудрей  на  баране.  Ни  один
благочинный не замолит.  Так пошто нам храм,  батюшка?  Един черт в ад
попадем, - хохотнул Устим Секира.
     - Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола... Ты и впрямь в преисподнюю
угодишь.  Примечал тебя,  немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой
не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
     - А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко,
а кабак далеконько; да хожу потихоньку.
     - Любо, Секира! - заржали казаки.
     Никодим еще пуще разошелся:
     - Прокляну, антихрист!
     Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
     - Батюшка,  прости!  В чужую клеть пусти,  пособи нагрести  да  и
вынести.
     - Тьфу, еретик!
     Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
     - Греховно воинство твое,  без бога живут донцы.  Мотри, как бы и
вовсе от веры не отшатнулись.
     - Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник
на прокуднике. А храм погодя поставим.
     - Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
     - Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! - отрезал Васильев.
     Донцы срубили  Никодиму  небольшую  избенку.  Тот   заставил   ее
иконами, и к батюшке, будто в храм, повалили казачьи женки.

     Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
     Болотников лежал на охапке сена под куренем.  Глянул на Секиру  и
невольно  подумал:  "Неугомон.  Такой же мужик в селе Богородском был.
Афоня Шмоток - бобыль бедокурый".
     Вспоминая мужика и родное село,  улыбнулся. Да и как тут смешинке
не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.

     А было то в  крещенье  господне.  В  избу  влетел  бобыль  Афоня,
хихикнул:
     - Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
     - Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
     - Ой,  уморушка!  - вновь  хихикнул  Шмоток  и,  сорвав  с  колка
овчинный полушубок,  швырнул его Иванке.  - Облачайся, парень. Айда со
мной.
     - Куда, Афоня?
     - На гумно. С тобой мне будет повадней.
     - Пошто на гумно? - недоумевал Иванка.
     - Седни же крещенье.  Аль забыл?  Девки ворожат, а парни озоруют.
Облачайсь!
     - А ты разве парень? - рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
     - А  то  нет,  - лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул
щепотью бороденку. - Я, Иванушка, завсегда млад душой.
     Вышли из  избы,  но  только зашагали вдоль села,  как Афоня вдруг
остановился,  хохотнул и шустро повернул вспять ко двору.  Вернулся  с
широкой деревянной лопатой.
     - А это зачем?