Секиры голубой суконный кафтан, расшитый золотыми узорами, новехонькую
шапку,  отороченную лисьим мехом,  белые сапожки из юфти с серебряными
подковами.
     Но еще краше вышла к казакам Агата.  Была она в багряной атласной
шубке  с  круглым горностаевым воротом,  в кокошнике из золотой ткани,
богато расшитом мелким жемчугом.  Статная,  чернобровая,  белолицая  -
глаз не отвести!  Глянула лучистыми глазами на Болотникова, улыбнулась
радостно.  А Болотников будто только теперь увидел ее  необычно  яркую
красоту,  влажный блеск ласковых глаз, и какая-то смутная тревога пала
на сердце.
     "Славная же у Федьки женка", - невольно подумалось ему.
     Осенив крестом свата и сваху,  дед Гаруня повелел им шествовать к
Соломе, но Секира вдруг почему-то повернул вспять.
     - Ох,  недобрая  примета.  Расстроит  нам  свадьбу   Устимко!   -
досадливо махнул рукой Гаруня. - Ты чего, хлопчик?
     - Кочергу с помелом забыл.  Без того свашить не ходят,  - отвечал
Секира.
     - Гарно, хлопец! - одобрил Гаруня. - Слышал о таком деле.
     Вновь пошли:  Агата  -  с  хлебом-солью,  Секира  -  с помелом да
кочергой наперевес.
     Григорий Матвеич свахой остался доволен: Агата всегда была ему по
душе. А вот Секиру принял с прохладцей.
     "Баюн и   бадяжник.   Ужель  другого  казака  не  сыскали?"  -  с
недовольством подумал он. (Бадяжник - шут, затейник, весельчак.)
     Однако сват оказался настолько почтительным, настолько степенно и
толково свашил,  что  Григорий  Матвеич  начал  помаленьку  оттаивать.
Понравились   ему  и  кочерга  с  помелом,  и  хлеб-соль,  и  на  диво
обстоятельный разговор.  Все-то вел Устим по чину да по обычаю,  нигде
палку не перегнул, нигде лишнего слова не вывернул. Будто век в сватах
ходил.  И Агата постаралась.  Голос ее,  нежный, да ласковый, умилил и
Григория Матвеича, и Домну Власьевну.
     Когда хозяева отведали хлеба-соли,  Секира  облегченно  вздохнул:
дело к согласию.
     - Хлеб-соль принимаем,  а вас под  образа  сажаем,  -  молвил  по
обычаю  Григорий  Матвеич,  легким  поклоном  указав  свату и свахе на
красный угол.
     Тут Секира и вовсе возрадовался,  да и Агата заулыбалась.  Трижды
земно поклонились они хозяевам и чинно пересели под образа.  Домна  же
Власьевна   горько   и   безутешно   заплакала,  но  Григорий  Матвеич
прикрикнул:
     - Буде, мать!
     Домна Власьевна умолкла: была она тиха и покорна, но до конца уже
сидела  в  затуге  великой.  Тяжко  ей  было  Любавушку  в  чужие руки
отдавать:  тяжко было и Григорию Матвеичу, но тот все крепился, и чтоб
не тянуть больше разговор и не травить душу, молвил:
     - Противу  божьей  воли  грешно  идти...  Подавай,  мать,  рядную
грамотку.
     Поднялась Домна Власьевна,  малый столбец из-за  божницы  вынула,
поднесла мужу с поклоном. Тот принял, усадил жену обок.
     - Любава у нас не сиротой росла.  Приданое припасли. Что бог дал,
то и купцу-молодцу жалуем.
     - Да купец и без приданого возьмет!  - забыв про  обычай,  весело
вскричал Секира.
     Григорий Матвеич нахмурился.
     - Не нами заведено, сваток, не нам и заповедь рушить. Мы, чать, с
матерью не нищеброды.
     Солома придвинулся  с рядной к оконцу и начал не спеша вычитывать
приданое. И казакам и жениху "по тому приданому" невеста "полюбилась".
Теперь дело было за смотринами. Долго судили да рядили, кого выбрать в
смотрильщицы, и наконец остановились на бабе казака Степана Нетяги.
     - Женка Настасья видная,  дородная,  и разумом господь не обидел.
Пусть идет к невесте, - постановили донцы.
     Но больше всего споров выпало о "родне и гостях",  которые должны
были сопровождать Настасью.  Родни у жениха  не  оказалось,  а  вот  в
"гости"  набивалась,  почитай,  вся  станица.  Знали:  будет  у Соломы
угощение с чарой. Поднялся такой галдеж, что аж у Войсковой избы стало
слышно. Прибежал казак от атамана Васильева.
     - Что за свара?
     Казаки не отвечали и продолжали перебранку. С трудом поняв, в чем
дело, "посол" захохотал и вернулся к Васильеву.
     Пришлось унимать казаков Болотникову.
     - Тихо,  други!  Как бы мы ни кричали, как бы мы ни бранились, но
всей  станице в избу Соломы не влезть.  Да такое и на Руси не водится.
На смотрины ходят  малым  числом.  А  посему  пойдет  невесту  глядеть
десяток донцов. И чтоб боле спору не было - кинем жребий. Любо ли?
     - Любо, батько!
     Вскоре десять    счастливцев,   вкупе   со   сватом,   свахой   и
смотрилбщицей  направились  к  невесте.  Их  никто  не  встречал:   на
смотринах  хозяева  из  избы  не  выходили,  однако  для  гостей  стол
накрывали. Вошедшие, перекрестив лбы, поклонились хозяевам и, по слову
Григория Матвеича и Домны Власьевны,  уселись на лавки. Перемолвившись
несколькими обрядными словами, Настасья произнесла напевно:
     - О купце-молодце вы наслышаны. Охота бы нам теперь куницу-девицу
глянуть.
     - Можно и глянуть, - кивнул Григорий Матвеич.
     Любава вышла в голубом,  расшитом  шелками,  сарафане,  в  легких
чеботах красного бархата,  тяжелую русую косу украшали жемчужные нити.
Смущенно  зардевшись,  глянула  на  казаков   и   низко   поклонилась,
коснувшись ладонью пола. Казаки довольно загутарили:
     - Добра невеста! Гарная дивчина!
     Но тут донцов оборвала строгая смотрильщица:
     - С лица не воду пить.  А ну-ка,  голубушка,  пройдись да  покажи
свою стать.
     Любава еще больше застеснялась,  застыла будто вкопанная. Нечайка
Бобыль, оказавшийся рядом с Настасьей, заступился:
     - Да полно девку смущать.  Не хрома она  и  не  кривобока.  Чать,
видели, нет в ней порчи.
     - Цыц!  - прикрикнул на дружка сват Секира.  - Не встревай,  коль
обычая не ведаешь. Пройдись, Любава.
     И Любава прошлась  тихой  поступью.  Гибкая,  рослая,  с  высокой