Казаки  собрали  павших,  сняли  с копий головы.  Вдруг один из донцов
крикнул:
     - Сюда, братцы!.. Юрко!
     Молодого казака обнаружили в густом ковыле, неподалеку от холмов.
Был тяжело ранен,  рубаха разбухла от крови.  Болотников склонился над
ним, приподнял голову.
     - Ты, батько? - открыв глаза, слабо выдохнул казак.
     - Я, Юрко. Крепись, друже, выходим тебя.
     - Не,   батько...  не  жилец...  Тут  их  много  было,  за  холмы
упрятались...  Дон не посрамили,  немало стрельцов  уложили,  -  казак
говорил с трудом,  дыхание его становилось все тише и тише.  - Прощай,
батько...  Прощай,  донцы.  - Последние слова Юрко вымолвил шепотом  и
тотчас испустил дух.
     Болотников снял шапку, перекрестился.
     - Прощай, Юрко.
     - Не повезло хлопцу, - горестно вздохнул дед Гаруня. - В Раздорах
поганые  дюже  посекли,  почитай,  с  того  свету вернулся.  А тут вот
стрельцы... Вражьи дети!
     Деня понес  на  руках  погибшего друга к могиле.  Всхлипывая,  не
стесняясь горьких слез, гутарил:
     - Как  же я без тебя,  братушка?  Будто душу из меня вынули.  Ох,
лихо мне, братушка, ох, лихо!
     Едва успели  похоронить  павших,  как  к  холму  прискакали  трое
ертаульных.
     - Настигли, батько. Верстах в пяти на отдых встали.
     - Вас не приметили?
     - Не, батько. Погони не было.
     - Таем можно подойти?
     - Нет,  батько,  - ертаулъный повернулся и махнул рукой в сторону
одного из курганов. - До него балками и урочищами проберемся. Стрельцы
не приметят. А дале - как на ладони: ни холмов, ни овражков.
     - От курганов версты две?
     - Так, батько.
     Болотников призадумался.  Стрельцов врасплох  не  возьмешь.  Пока
скачешь  эти  две версты,  служилые примут боевые порядки,  и тогда не
миновать злой сечи. Немало попадает казачьих головушек.
     - Поскачем, батько, - поторопил Нагиба.
     - Погодь, друже. Стрелец - воин отменный, бьется крепко.
     - Да ты что,  батько?  Не узнаю тебя.  Аль стрельца устрашился? -
уставился на атамана Мирон Нагиба.
     - Воевать - не лапоть ковырять. Тут хитрость нужна.

     Устим Секира въехал на курган, глянул на вражье войско и стеганул
плеткой коня.
     - Ги-и, вороной!
     Конь полетел  к  стрелецкому  стану.  Казака  тотчас   приметили,
встречу выехали пятеро конных.  Сблизились.  Стрельцы выхватили сабли.
Один из них выкрикнул:
     - Куда разлетелся, гультяй?
     Секира осадил коня, заискивающе улыбнулся.
     - Здорово, служилые!
     - Кому здорово, а те башку с плеч, - огрызнулись стрельцы.
     - Пощадите.  До  вашей  милости я.  Ведите меня к голове,  добрую
весть везу, - еще почтительнее и умильнее произнес Секира.
     - А ну кидай саблю!
     Секира кинул не только саблю, но и пистоль.
     - Вязать станете аль так поведете?
     - И так не удерешь. Слезай с коня!
     Секира спрыгнул,  его взяли в кольцо и повели к стану. Стрелецкий
голова встретил донца настороженно: не было еще случая, чтоб сам казак
к стрельцам приходил.
     - С чем пожаловал, гультяй?
     - В  стрельцы  хочу поверстаться.  Невмоготу мне боле с казаками,
худой народец.
     - Чего ж невмоготу-то?
     - Воры  они,  отец-воевода,  людишки  мятежные.  Шибко   супротив
батюшки царя бунтуют.  То грех превеликий.  Статочное ли дело супротив
царя и бога идти?
     - Не  статочное,  гультяй,  -  согласно мотнул бородой стрелецкий
голова,  однако смотрел на казака по-прежнему недоверчиво.  -  Чего  ж
сам-то в гультяй подался?
     - По  глупости,  отец-воевода,  -  простодушно  моргая   глазами,
отвечал Секира.  - Дружки подбили.  Непутевые были, навроде меня. Я-то
по молодости на Москве жил в стрелецкой слободе.
     - На Москве, речешь? - пытливо переспросил голова. - Это в кой же
слободе?
     - А на Лубянке, батюшка.
     - Ну-ну, ведаю такую, - кивнул голова.
     - Глуподурый был, - продолжал Секира. - Под матицу вымахал, а ума
ни на грош.  Отец меня в стрельцы помышлял записать, а мне неохота. Не
нагулялся ишо,  с девками не намиловался.  Отец же меня в плети. Шибко
бил.  Всю дурь,  грит,  из тебя выбью,  но в  стрельцы  запишу.  А  я,
неразумный,  уперся  - и ни в какую!  Не пойду в служилые - и все тут.
Охота ли мне по башням торчать да по караулам мокнуть.  А  тут  дружки
веселые пристали, сыны стрелецкие. Бежим, Устимко, на Дон, там всласть
нагуляемся.  Вот и убегли, недоумки. А ноне каюсь, отец-воевода, шибко
каюсь.
     Отец-воевода слушал, кивал да все думал: "Поди, врет гультяй, ишь
каким соловьем заливается".
     - Слышь-ка, сын стрелецкий, а где ты в слободе богу молился?
     - Как где? В храме, батюшка.
     - Вестимо,  в храме,  а не у дьявола в  преисподней,  -  хохотнул
голова.
     Секира перекрестился, как бы отгоняя лукавого, а воевода степенно
продолжал:
     - Молился я  на  Лубянке.  Вельми  благолеп  там  храм  пресвятой
Богородицы.
     - Богородицы?..  Не ведаю такого храма в слободе.  Стояла  у  нас
церковь святого Феодосия.
     - Ай  верно,  гультяй.  Запамятовал,  прости,  господи...  А  кто