до повалячки и дрых в бане.
     Явился в покоя Евстигней довольный и разомлевший.  Выпил  меду  и
повелел звать приказчика.
     Тот вошел в покои,  маленький,  остролицый,  припадая  на  правую
ногу. Остановился в трех шагах, согнулся в низком поклоне.
     - Слушаю, батюшка.
     Евстигней помолчал, исподлобья глянул на приказчика.
     - Ну, а как Варвара моя?.. Не встречалась ли с молодцом залетным?
     - Варвара Егоровна?  Глаз не спускал,  батюшка. В строгости себя,
блюла. Не примечая за ней греха.
     - Ну, ступай, ступай, Меркушка. Поутру зайдешь.
     Евстигней поднялся в светелку.  Жена и девки все  еще  сидели  за
прялками.
     - Чаво свечи палите? Наберись тут денег. Спать, девки!
     Девки встали,  чинно  поклонились  и  вышли в сени.  Евстигней же
опустился на мягкое ложе.
     - Подь ко мне, матушка.
     Варвара залилась румянцем:
     - Грешно, батюшка.
     - Очумела. Аль я тебе не муж?
     - Муж,  батюшка.  Но токмо грешно.  Пятница седни. (В пятницу - в
день распятия Христа - близость между супругами не позволялась.)
     - Ниче, ниче, голубушка. Бог простит... Экая ты ядреная.
     - Да хоть свечи-то задуй... Ой, стыдобушка.

     Холопы стаскивали с подвод хлеб и носили в амбар.  Кули  тяжелые,
пудов  по  шесть.  Один  из  холопов не вы держал,  ткнулся коленями в
землю, куль свалился со спины.
     - Квел ты, Сенька.
     Холоп поднялся, увидев князя, поклонился.
     - Чижол куль, князь.
     - Да нешто тяжел?  - Телятевский подошел к  подводе,  взвалил  на
спину куль и легко понес в амбар. Вернулся к возу и вновь ухватился за
куль.
     Молодой холоп  Сенька,  седмицу назад подписавший на себя кабалу,
оторопело заморгал глазами.  Двадцать лет прожил,  но такого  дива  не
видел.  Князь,  будто  смерд,  таскает  кули  с житом!  Стоял,  хлопал
глазами, а Телятевский, посмеиваясь и покрикивая на холопов, продолжал
проворно носить тяжеленные ноши.
     - Веселей, молодцы!
     К Сеньке  шагнул  ближний княжий холоп Якушка,  слегка треснул по
загривку.
     - Че рот разинул? Бери куль!
     Якушка к причудам князя давно  привык:  не  было,  пожалуй,  дня,
чтобы  Андрей  Андреевич  силушкой  своей не потешился.  То с медведем
бороться начнет,  то топором  с  дубовыми  чурбаками  поиграет,  а  то
выберется  за  Москву  в  луга да и за косу возьмется.  Любит почудить
князь.
     Телятевский, перетаскав  с  десяток кулей,  прошелся вдоль ларей,
поглядывая,  как холопы ссыпают ржицу.  Взял горсть зерен  на  ладонь.
Доброе жито,  чистое, литое. Такой хлеб нонеча редко увидишь: оскудела
Русь  мужицкой  нивой.  Вотчины  запустели,  страдники,  почитай,  все
разбежались.  Остались  в  деревеньке  убогие старцы.  Тяжкие времена,
худые.  Гиль, броженье, бесхлебица. Хиреет боярство, мечется в поисках
выхода Борис Годунов.
     Телятевский же пока особой нужды не ведал: жил старыми запасами и
торговлей,  обходя  стороной  беду.  Князь  Василий  Масальский как-то
высказался:
     - Невдомек мне, княже Андрей Андреич, как ты затуги не ведаешь? Я
с каждым годом нищаю, у тебя ж полная чаша.
     Телятевский негромко рассмеялся.
     - Не слушал моих советов,  Василий Федорович.  Вспомни-ка,  как я
тебе говаривал:  поставь мужика на денежный оброк и начинай торговать.
Так нет,  заупрямился,  посохом стучал: "Князью честь рушишь! В кои-то
веки князья за аршин брались.  Срам!" Вот теперь и расхлебывай. Мужики
в бега подались - ни хлеба,  ни меду, ни денег в мошне. Пора, князь, и
за ум браться.  Коль с купцами знаться не будешь да деньгу в оборот не
пустишь, по миру пойдешь. Пошла нынче Русь торговая.
     Нет, не  зря  он  все  годы  запасал  хлеб и выгодно продавал его
северным монастырям да иноземным купцам.  Вот и этот хлеб в ларях пора
втридорога сбыть.
     После полуденной трапезы,  когда вся Москва  по  древнему  обычаю
валилась  спать,  князь  Телятевский  приказал  позвать  к  нему купца
Пронькина.
     Вошел в покои Евстигней Саввич степенно.  Оставил посох у дверей,
разгладил бороду, перекрестился на кивот.
     - Как съездил, Евстигней?
     - Не продешевил, батюшка. Пятьсот рубликов из Холмогор привез.
     - Хвалю. Порадел на славу, - оживился Телятевский. В Холмогоры он
отправил с Евстигнеем восемь тысяч аршин сукна. Закупили его за триста
рублей, а продал Евстигней чуть не вдвое дороже. А, может, и втрое, но
того не проверишь.  Один бог ведает,  какой  барыш  положил  Евстигней
Пронькин в свою мошну.
     - Отдохнул ли, Евстигней?
     - Отдохнул, батюшка. Завтре по лавкам пойду.
     - По лавкам ходить не надо.  Пусть приказчик твой бегает. А ты ж,
Евстигней, снаряжайся в новый путь.
     - Я готов, батюшка. Велико ли дело?
     - Велико,  Евстигней.  Повезешь  хлеб в Царицын.  Много повезешь.
Двадцать тыщ пудов.
     Евстигней призадумался, кашлянул в кулак.
     - Как бы не прогореть,  батюшка.  По  Волге  ноне  плыть  опасно,
разбой повсюду.
     - Поплывешь не один,  а с государевыми  стругами.  Повелел  Федор
Иванович  отправить  хлеб  городовым  казакам.  Охранять  насады будут
двести стрельцов.
     - Тогда пущусь смело.
     - В Царицыне сидят без хлеба.  На торгу будут рады и по рублю  за
четь взять. Разумеешь, Евстигней?
     - Разумею, батюшка. Велик барыш намечается.