Ночи темные от дум Господних
   Зори утренни от очей Господних,
   Ветры буйные от Свята Духа.
   Дробен дождик от слез Христа,
   Наши помыслы от облац небесных,
   У нас мир-народ от Адамия,
   Кости крепкие от камени,
   Телеса наши от сырой земли,
   Кровь-руда наша от Черна моря.


         Но известны и иные версии. В Русском Устье, на побережье  реки  Индигирки
(еще один "северный Инд"!) пришлое население - носитель архаичной культуры -
находилось автономно-культурной  изоляции,  начиная  с  ХV11  века  (еще  до
церковного раскола). Это привело к консервации (а по существу -  сохранению)
традиционных сюжетов. Так что неудивительно, что именно здесь были  записаны
редкие варианты Голубиной книги, именуемой здесь  даже  по-особому  -  Книга
"Голубиный свет". Именно она сама и порождает все Мироздание -  Белый  свет,
Красно солнце, Свет„л месяц, Мать Сыру Землю, Сине море и  другие  природные
феномены. Подобный подход не нов:  во  множестве  религиозных  представлений
(включая Веды и Евангелие от Иоанна) мир трактуется производным от  Слова  -
оно-то и записано в Священную Книгу.
   Точно так же расчлененный  Первобог  Голубиной  книги  восходит  к  самым
началам общеиндоевропейской космогонической  традиции  (возможно,  в  данной
роли как раз и выступал уже упомянутый Волот Волотович  -  бывший  великан).
Это доказал еще Алексей Степанович Хомяков (1804-1860) при анализе архаичной
русской обрядовой песни с мотивами людоедства (есть, оказывается, и такая  -
да не одна!), где жена намеревается расчленить и съесть  собственного  мужа.
Записанная и опубликованная в середине  прошлого  века  в  Курской  губернии
писательницей Надеждой  Кохановской,  эта  страшная  песня  повергла  в  шок
читательскую публику, а развернувшаяся  полемика  обнаружила  среди  прочего
достаточную распространенность каннибалистского  текста  в  разных  областях
России. В песне беспристрастно рассказывается про  то,  как  жена  вместе  с
подружками съела собственного мужа да  еще  попотчевала  страшным  угощением
мужнину сестру, подзадоривая ее загадками:

   Я из рук, из ног коровать смощу,
   Из буйной головы яндову скую,
   Из глаз его я чару солью,
   Из мяса его пирогов напеку,
   А из сала его я свечей налью.
   Созову я беседу подружек своих,
   Я подружек своих и сестрицу его,
   Загадаю загадку неотгадливую. Ой, и что  таково:  На  милом  я  сижу,  На
милова гляжу, Я милым подношу, Милым  подчеваю,  Аи  мил  пер'до  мной,  Что
свечою горит?
   Никто той загадки не отгадывает.
   Отгадала загадку подружка одна,
   Подружка одна, то сестрица его:
   - "А я тебе, братец, говаривала:
   Не ходи, братец, поздным-поздно,
   Поздным-поздно, поздно вечером".

   Никто не сомневался в глубокой архаичности женских причитаний,  но  никто
не мог толком объяснить их истинного смысла. Хомяков же, посвятивший данному
вопросу специальную заметку, уловил в русской песне древнюю  космогоническую
тайнопись   по   аналогии   с    древнеегипетскими,    древнеиндийскими    и
древнескандинавскими мифами. Более того, он назвал странную песню "Голубиной
книгой в ее окончании". Чем же руководствовался  Хомяков  и  каков  ход  его
рассуждений?
   Мыслитель-славянофил напоминает,  что  северная  мифология  и  космогония
строила мир из разрушенного образа человеческого - из частей великана Имира,
растерзанного детьми Первобога Бора. В восточных  мифологиях  и  космогониях
Вселенная также строилась из мужского или женского исполинского образа  -  в
зависимости от  того,  кто  был  убийца-строитель  -  мужское  Божество  или
женское. В ходе дальнейшего  космогонического  процесса  кости  поверженного
великана  делались  горами,  тело  -  землею,  кровь  -  морями,   глаза   -
светоносными  чашами,  месяцем  и  солнцем.  В  соответствии  с  канонами  и
традициями   мифологической   школы   в   фольклористике,   Хомяков   делает
предположение, что та же схема действовала и  в  славяно-русской  мифологии,
что получило отражение и в Голубиной книге и "людоедской песне" (последняя -
один из осколков древней  мифологии,  который  при  достаточном  воображении
можно сопрячь с некоторыми устойчивыми образами русского фольклора).
   По Хомякову, мифологические рассказы при падении  язычества  теряли  свой
смысл и переходили либо в богатырскую сказку, либо в бытовые песни,  либо  в
простые отрывочные выражения, которые сами по себе не представляют  никакого
смысла. Таково, например, знаменитое описание теремов,  где  отражается  вся
красота небесная, или описание красавицы, у которой во лбу солнце  (звезда),
а в косе месяц. Точно так же из ряда вон  выходящая  каннибалистская  песня,
резюмирует Хомяков, "есть,  по-видимому,  не  что  иное,  как  изломанная  и
изуродованная  космогоническая  повесть,   в   которой   Богиня   сидит   на
разбросанных  членах  убитого  ею  (также  божественного)  человекообразного
принципа... Этим легко объясняется и широкое распространение самой песни,  и
ее  нескладица,  и  это  соединение  тона  глупо  спокойного  с   предметом,
по-видимому, ужасным и отвратительным".
   Необычное  превращение  в  русской  "людоедской"   песне   образа-символа
Вселенского великана -  лишь  одно  из  многих  его  расщеплений  в  мировой
мифологии после выделения  самостоятельных  народов,  языков  и  культур  из
единого в прошлом Праэтноса. Сходные космогонические мотивы обнаруживаются и
в других индоевропейских мифологических картинах мира.  Можно  вспомнить,  к
примеру, Первопредка иранского народа - великана  Йиму.  Общеиндоевропейская
корневая основа, закрепившаяся в его имени сохранилась также  в  современных
русских словах "имя", "иметь". Пои иранским преданиям, первочеловек  Йима  -
создатель мировой цивилизации, спасший человечество от потопа, обрушившегося
на Землю после жесточайшей зимы. При Йиме в подвластных  ему  странах  царил
Золотой век, красочно описанный Фирдоуси в "Шахнаме". Но в конце  жизненного
пути Йиму, как и великана Имира, ждало расчленение: он был распилен  пополам
собственным братом-близнецом.