рабочим и спросил:
     - Ну как, работяги, дела? Еще бабу сонную не выкопали? Не там  копаете,
наверное,  глаза  вам  отводят.  Небось  дирекция  для  себя  ее  сберегает.
Здравствуй, профессор.
     - Здравствуй, - ответил я. - Что, выпимши?
     - А с чего же это я выпимший, - слегка обиделся он. - Я  на  Май  бываю
выпимший, на Октябрьскую. - Он облокотился на вилы. -  Так,  значит,  ничего
нет? А здесь где-то должно быть золото, должно, это я точно знаю. Здесь  при
царизме, так за  лето  до  войны,  полный  котелок  с  червонцами  выкопали.
Губернатор приезжал, осматривал, всем медали роздал, потом в газетах об этом
писали. Золото Александра Македонского.
     (Ну, опять этот проклятый Александр Македонский со своим золотом!)
     Бригадир поговорил о золоте еще с минуту, потом встал и взял вилы.
     - Вилы-то у тебя зачем? - спросил я. Он хмуро улыбнулся.
     - Значит, надо. - И ушел, ничего не объяснив. И еще мне запомнился один
разговор с ним, и не  по  содержанию  запомнился,  а  по  какой-то  странной
нервности тона, по той внезапности, с которой начался этот разговор. Я сидел
на корточках и щеточкой прочищал черепок. И вдруг бригадир  подошел  и  тихо
остановился сзади меня. Я обернулся и увидел  его,  он  стоял,  опершись  на
вилы.
     - Здравствуйте, - сказал он печально. - Меня здесь никто не искал?
     - Нет, - ответил я удивленно. - А что?
     - Да нет, просто так спросил, - ответил он. - Отлучался я сегодня.
     - С вилами-то отлучался? - спросил я. Он усмехнулся, опустил вилы и сел
со мной рядом.
     - Что газеты-то пишут? - спросил он.
     - Разное пишут. Тревожно в мире, нехорошо, - сказал я.
     Он вздохнул, вынул папиросную бумагу,  насыпал  табаку  и  стал  лепить
папироску.
     - Только ее бы не было, окаянной, -  сказал  он.  -  Только  бы  уж  не
воевать!
     - Боишься? - спросил я.
     - Боюсь, - серьезно сознался он. - Не за себя, за детей боюсь. Мы  что?
Мы свое прожили. Плохо ли, хорошо ли, а спрашивать уже  не  с  кого.  А  вот
ребята-то, вот мой старший кончает техникум - значит, на следующий год ему в
армию идти. А начнется война - сразу же его на фронт. А там не то вернешься,
не то нет. А что он в жизни повидал? Мы хоть пожили свое, попили водочки,  а
он ведь ничего не видел, ну ничего! Вот брательник  мой  пропал,  я  его  не
жалею. Нет, совсем не жалею! Виноват не виноват, а он свое отжил. Если где и
ошибался когда, то за это и заплатил.
     Я вспомнил его рассказ про брата и спросил:
     - А он ошибся?
     - Он-то? - Потапов вдруг решительно встал  и  взял  вилы.  -  Ладно!  -
сказал он грубо. - Что тут попусту языком теперь трепать. Было не  было,  на
том свете разберут. Не было бы, так не взяли бы. - И он  выдернул  из  земли
вилы, положил их на плечо и пошел от меня. Пока я смотрел ему вслед, ко  мне
подошел Корнилов.
     - Что это он? -  спросил  Корнилов.  Я  не  ответил.  Корнилов  покачал
головой и усмехнулся.
     - Вилы зачем-то таскает с  собой.  Рабочие  рассказывают:  пошли  вчера
гулять с гармошкой, ну с бабами, конечно, а он по кустам крадется с вилами и
топором, а через плечо мешок.
     - А топор-то зачем? - спросил я.
     - А вилы зачем? Шут его знает, зачем топор, небольшой  такой,  говорят.
Не топор, а топорик, ну знаете, сучья обрубать.
     - Странно, - сказал я, - очень странно...

     И еще одно происшествие крепко запало мне в память.  То  есть  само  по
себе оно ровно ничего не значило, так, мелочь, смешной  анекдот.  Но  я  его
запомнил потому, что тогда я в последний раз увидел Потапова  именно  таким,
каким он был в первый день нашей встречи в те  часы,  когда  мы  сидели  под
яблоней и толковали об археологии, саранче и судьбах мира.
     Два дня до этого я провел в городе, возвратился рано утром на  казенной
машине и первое, что увидел, вылезая около правления, была спина Потапова. С
лопатой через плечо он стремглав несся вверх по дороге.
     - Иван Семенович, - крикнул я ему в спину, -  подожди,  милый  человек,
куда ты так разогнался, эй!
     Он обернулся и зарычал.
     - К дураку твоему бегу, дурак-то твой что  натворил,  он  кости  чумные
раскопал! Там сто лет пропащий скот закапывали, а он всю эту заразу  вытащил
и скрозь, скрозь по саду разбросал. Вот если бабы узнают!
     И побежал дальше. Я догнал его уже у самой ямы. Картина  предстала  мне
очень выразительная. Яма была  большая,  четырехугольная,  полная  до  краев
каким-то косточным крошевом. Рабочие молча стояли вокруг. Корнилов держал  в
руках кость. Рядом на траве лежала огромная куча  костей  -  белых,  желтых,
черных. Потапов шпынял их сапогом и шипел:
     - И чтоб сей минут, сей минут! Чтоб ни косточки! Ах ты ученый!  -  и  с
размаху вонзил лопату в эту груду.
     Через час под яблонями уже ничего не осталось.  И  только  раз  Потапов
оторвался от работы: это когда  Корнилов  вдруг  швырнул  заступ  и,  что-то
бормоча, сердито пошел прочь.
     - Ах, бежите, - загремел  ему  вслед  Потапов.  -  Барин!  Белые  ручки
напаскудили, а работать не хотят. Ах, барин!..
     Но тут я его толкнул, и он замолчал.
     - А он у нас точный барин, - сказал молодой парень. - Работать никак не
любит, только показывает, где копать. Вот они, - и он  показал  на  меня,  -
сразу видно, без дела сидеть не будут, а наш ученый...
     И тут Потапов мне рассказал, что же  произошло.  Он  выделил  Корнилову
дополнительно для каких-то особых работ по его просьбе еще  пятерых  парней.
Корнилов привел их в сад и приказал раскапывать тот самый холм,  что  старик
пометил стрелкой "Копать тут!", а сам ушел пить чай в колхозную столовую.  В
этот день ничего не выкопали, а наутро в сторожку  Корнилова  ворвались  два
парня, и у одного в руках  были  сухие  турьи  рога,  и  у  другого  обломок
древнего глиняного светильника. Оказывается, срыв холм, землекопы наткнулись
на кости. Эти турьи рога и светильник лежали сверху. Корнилов, который лежал
на топчане в одних трусах и майке, вскочил и,  как  был,  пронесся  к  месту
раскопки. Яма почти до  самых  краев  была  полна  костным  крошевом:  рога,
лопатки, позвонки, ребра, черепа  -  овцы,  лошади,  свиньи.  Увидев  свиной
череп, Корнилов схватил его и, поднимая над всеми, как фонарь, заорал:
     - Доисламский период, друзья! Усуни. Шестой век! Копайте дальше! Ура!