и он зашатался, точно  жертвенный  бык,  которому  жрец  нанес  первый  удар
топором. Толпа разразилась одобрительными криками, она  ведь  любит  глазеть
на драки, а нубиец  был  знаменитый  гладиатор,  он  всегда  всех  побеждал.
Негодяй собрал все свои силы и начал наступать, изрыгая  проклятья  и  вертя
над головой  дубинку,  потом  изловчился  и  обрушил  ее  на  меня  с  таким
остервенением, что, не отскочи  я  в  сторону  с  кошачьим  проворством,  он
размозжил бы мне череп.  Но  вся  сила  удара  пришлась  по  земле,  дубинка
разлетелась в щепы. Толпа разразилась криками, а великан  снова  ринулся  на
меня, он обезумел от жажды крови и ничего не соображал, ему  надо  было  как
можно скорее прикончить, убить, растерзать врага. Но я с воплем схватил  его
за горло - он был так могуч, настолько превосходил меня  силой,  что  только
так я мог попытаться его одолеть, -  схватил  и  сжал  мертвой  хваткой.  Он
молотил меня своими огромными  кулачищами,  а  я  все  упорнее  стискивал  и
стискивал ему  горло,  вдавливая  большие  пальцы  в  кадык.  Он  кружил  по
площадке, потом упал на землю, надеясь хоть так оторвать меня  от  себя.  Мы
принялись кататься,  но  я  не  ослаблял  хватки,  и  наконец  он  захрипел,
задыхаясь, и потерял сознание.  Он  лежал  внизу,  подо  мной,  а  я  уперся
коленом ему в грудь и готовился прикончить его,  но  дядя  и  еще  несколько
человек оторвали меня от нубийца и оттащили прочь.
     И, конечно же, я не  заметил,  что  к  нам  тем  временем  приблизилась
колесница с царицей, впереди которой шагали слоны, а  сзади  вели  львов,  и
что суматоха, вызванная дракой, вынудила процессию  остановиться.  Я  поднял
голову и, разгоряченный дракой, с трудом переводя дух,  весь  в  крови,  ибо
кровь, которая лилась из носа и изо  рта  великана  нубийца,  запятнала  мои
белые одежды, в первый раз увидел живую Клеопатру. Колесница царицы была  из
чистого  золота,  ее  влекли  молочно-белые  жеребцы.  Возле   Клеопатры   в
колеснице стояли две  очень  красивые  девушки  в  греческих  платьях,  одна
справа, другая слева, и овевали ее сверкающими опахалами. Ее  голову  венчал
убор Исиды - золотые изогнутые рога и между ними крупный диск полной луны  с
троном Осириса, дважды обвитый уреем. Это сооружение  держалось  на  золотой
шапочке в  виде  сокола  с  крыльями  синей  эмали,  глаза  сокола  были  из
драгоценных камней, а из-под шапочки  лились  ее  черные  длинные,  до  пят,
волосы.  На  плечах  вокруг  стройной  нежной  шеи  лежало  широкое  золотое
ожерелье с изумрудами и кораллами. На запястьях  и  выше  локтей  -  золотые
браслеты, тоже с изумрудами и кораллами, в одной руке священный  ключ  жизни
тау, выточенный из горного хрусталя, в другой - золотой царский  жезл.  Торс
под обнаженной грудью обтянут сверкающей, как  чешуя  змеи,  тканью,  сплошь
расшитой драгоценными камнями. Под этим сверкающим одеянием  была  сотканная
из золотых нитей юбка с драпировкой из прозрачного вышитого шелка с  острова
Кос, она пышными складками падала к ее маленьким белым ножкам в сандалиях  с
застежками из огромных жемчужин.
     Мне  было  довольно  одного-единственного  взгляда,   чтобы   все   это
разглядеть. Потом я посмотрел на ее лицо -  лицо,  которое  пленило  Цезаря,
погубило Египет и  в  будущем  должно  было  сделать  Октавиана  властелином
мира  -  посмотрел  и  увидел  безупречно  прекрасную   гречанку:   округлый
подбородок, пухлые изогнутые губы, точеные  ноздри,  тонкие,  как  раковина,
совершенной формы уши; широкий  низкий  лоб,  гладкий,  как  мрамор,  темные
кудрявые волосы, падающие тяжелыми волнами и блестящие  на  солнце;  плавные
дуги бровей, длинные загнутые ресницы. Она  явилась  мне  в  апофеозе  своей
царственной красоты и величия. Сияли ее  изумительные  глаза,  лиловые,  как
кипрские фиалки, - глаза,  в  которых,  казалось,  спит  ночь  со  всеми  ее
тайнами, непостижимыми, как пустыня,  но  и  живые,  как  ночь,  которая  то
темнее, то  светлее,  то  вдруг  озаряется  вспышками  света,  рожденного  в
звездной пропасти неба. Да, я увидел это чудо, хотя и не умею  описать  его.
И сразу же, тогда еще, я понял, что могущество чар этой женщины  заключается
не только в ее  несравненной  красоте.  Покоряет  то  ликование,  тот  свет,
которые переполняют ее необузданную, страстную  душу  и  прорываются  к  нам
сквозь телесную оболочку. Ибо эта женщина  -  порыв  и  пламя,  подобной  ей
никогда в мире не было и не будет. Огонь ее пылкого сердца озарял  ее,  даже
когда она погружалась в задумчивость.  Но  стоило  ей  стряхнуть  печаль,  и
глаза ее вспыхивали,  точно  два  солнца,  голос  журчал  нежной  вкрадчивой
музыкой - есть ли на  свете  человек,  способный  рассказать,  какой  бывала
Клеопатра в такие минуты? Ей было даровано непобедимое обаяние, которым  так
влечет нас женщина, ей был дарован глубочайший ум, за  который  мужчина  так
долго сражался с небом. И с этим обаянием, с этим  умом  уживалось  зло,  то
поистине демоническое зло, которое не ведает страха и, глумясь над  людскими
законами, захватывает ради забавы империи и с улыбкой  смотрит,  как  льются
ей в угоду реки крови. И все это сплелось в ее душе,  создав  ту  Клеопатру,
покорить которую не может ни один  мужчина,  и  ни  один  мужчина  не  может
позабыть,  если   хоть   раз   ее   увидел,   величественную,   как   гроза,
ослепительную, как молния,  беспощадную,  как  чума,  и  все  же  с  сердцем
женщины. Все знают, что она совершила. Горе миру,  когда  на  него  еще  раз
падет такое же проклятье!
     Клеопатра  равнодушно  повернула  голову  взглянуть,  почему  волнуется
толпа, и на миг наши глаза встретились.  Ее  глаза  были  темные  и  как  бы
обращены в себя, словно она и видит, что происходит,  но  все  это  скользит
мимо сознания. Потом глаза вдруг  ожили,  и  даже  цвет  их  изменился,  как
меняется цвет моря, когда налетит ветер. Сначала в них мелькнул гнев,  потом
рассеянный интерес;  когда  же  она  увидела  распростертое  на  земле  тело
гиганта нубийца, которого я готовился убить, и  узнала  в  нем  того  самого
непобедимого  гладиатора,  в  глазах  появилось  что-то  весьма  похожее  на
удивление. И, наконец, они смягчились, хотя  выражение  ее  лица  ничуть  не
изменилось.  Но  тому,  кто  хотел  прочесть  мысли  Клеопатры,  нужно  было
смотреть ей в глаза, потому что в лице  было  мало  игры.  Обернувшись,  она
что-то сказала своим телохранителям. Они выступили вперед и подвели  меня  к
ней. Народ в мертвом молчании ждал, что вот сейчас меня казнят.
     Я стоял перед ней, скрестив на груди  руки.  Да,  я  был  ошеломлен  ее
ослепительной красотой, но в  моем  сердце  кипела  ненависть  к  ней,  этой
смертной женщине, посмевшей надеть на себя наряд Исиды, к  этой  самозванке,
отнявшей у меня трон, к  этой  блуднице,  расточающей  богатства  Египта  на
золотые колесницы и  благовония.  Она  оглядела  меня  с  ног  до  головы  и
спросила  своим  звучным  грудным  голосом  на  языке  Кемета,  которым  она
великолепно владела, единственная из всех Лагидов:
     - Кто ты такой, египтянин, - а ты египтянин, я вижу, -  кто  ты  такой,
что осмелился избить моего раба, который расчищал мне путь по  улицам  моего
города?
     - Кто я? Меня  зовут  Гармахис,  -  смело  ответил  я.  -  Я  астролог,
приемный сын верховного жреца храма Сети и правителя Абидоса,  приехал  сюда
в поисках судьбы. А раба твоего я избил, о  царица,  потому  что  он  ударил
дубинкой эту женщину, без всякой вины с ее стороны. Спроси народ, лгу я  или