поверить, мы находим в  одном  темном  предании,  гласящем,  что  постоянные
неурядицы на границах его провинции, бесконечные замыслы и планы,  роившиеся
в   его   собственном   черепе,   и   напоминания,   просьбы,   увещания   и
глубокомысленные советы разных почтенных собраний державного народа,  вместе
с упрямым нравом его совета, который ни в чем не соглашался с ним  и  всегда
был неправ, - все это, говорю я, поддерживало его мозг  в  состоянии  такого
накала, от которого он в конце концов и истлел,  как  истлевает  голландская
семейная трубка, послужившая  трем  поколениям  заядлых  курильщиков.  Таким
образом вспыльчивый, но великодушный Вильям Упрямый как  бы  сгорел  заживо,
угаснув, словно грошовый светильник; и  когда  безжалостная  смерть  задула,
наконец, еле мерцавшее пламя, от маленького губернатора  не  осталось  почти
ничего, что можно было бы похоронить!

КОНЕЦ КНИГИ ЧЕТВЕРТОЙ


КНИГА ПЯТАЯ

СОДЕРЖАЩАЯ ОПИСАНИЕ ПЕРВОГО  ПЕРИОДА  ПРАВЛЕНИЯ  ПИТЕРА  СТАЙВЕСАНТА  И
НЕПРИЯТНОСТЕЙ, КОТОРЫЕ ДОСТАВЛЯЛ ЕМУ СОВЕТ АМФИКТИОНИИ.

ГЛАВА I

   В которой показано, что смерть великого человека не вызывает  столь  уж
неутешного горя. А также о том, как Питер Стайвесант  прославился  благодаря
необычайной крепости своей головы.

   Для такого глубокомысленного философа, как я,  способного  ясно  видеть
насквозь там, где взор обыкновенных смертных проникает едва до полпути,  нет
более простой и очевидной истины, нежели та, что смерть великого человека  -
событие весьма маловажное. Сколько бы мы ни мнили о себе, какие  бы  суетные
рукоплескания миллионов  мы  ни  вызывали,  даже  самые  великие  среди  нас
занимают, несомненно, лишь крайне ничтожное место в этом мире;  и  столь  же
несомненно, что даже это маленькое место быстро замещается,  как  только  мы
оставляем его вакантным. "Какое значение имеет, - говорит изысканный Плиний,
- появление человека или его уход? Мир - это театр, в  котором  декорации  и
актеры постоянно меняются". Ни один философ не высказывал  более  правильной
мысли, и я  только  удивляюсь  тому,  что  столь  разумное  замечание  могло
просуществовать  так  много  веков,  недостаточно  оцененное  человечеством.
Мудрец  шествует  вслед  за  мудрецом;  герой,  едва  сойдя  с  триумфальной
колесницы, уже уступает место другому герою, появившемуся после  него;  и  о
самом надменном государе говорится лишь, что "он почил с праотцами, и вместо
него воцарился его преемник".
   Говоря по секрету, мир не слишком скорбит  о  своей  утрате;  если  его
предоставить самому себе, он скоро перестанет  печалиться,  и,  хотя  народ,
выражаясь фигурально, часто тонул в слезах по случаю смерти великого  героя,
почти наверняка можно сказать, что никто не прольет слезы по столь грустному
поводу, разве только  какой-нибудь  голодный  писака  уронит  ее  со  своего
заржавелого  пера.  Всю  тяжесть  скорби  приводится  выдерживать  на   себе
историкам, биографам и  поэтам,  которые  -  злосчастные  мошенники!  -  как
"мортусы" {1} в Англии, выступают в роли главных плакальщиков; в их писаниях
народ испускает тяжелые вздохи и утопает в слезах, хотя он вовсе и не  думал
этого делать. В то время как патриотический писатель рыдает и воет в  прозе,
в белых стихах и в рифмованных поэмах и собирает капли общественной скорби в
свой толстый том, как в слезницу, его сограждане - в  этом  можно  почти  не
сомневаться - едят и пьют, пиликают на скрипке и танцуют, ничего не ведая  о
горьких стенаниях, издаваемых  от  их  имени,  как  не  ведают  наши  мнимые
персонажи, Джон До и Ричард Ро {2}, о тяжущихся, за которых они  великодушно
выступают на суде в тех или иных случаях.
   Самый  славный  и  достохвальный  герой,  когда-либо  разорявший  целые
государства, может быть предан забвению  среди  обломков  воздвигнутого  ему
памятника, если какой-нибудь добросердечный историк не смилостивится над ним
и благосклонно не сохранит его имя  для  потомства.  Сколько  бы  доблестный
Вильям Кифт ни тревожился, ни суетился и ни терзался, когда в его руках были
судьбы всей колонии, я вполне серьезно допускаю возможность того,  что  лишь
этой достоверной истории будет  он  обязан  своей  известностью  в  грядущих
веках.
   Его кончина не вызвала никаких потрясений  в  Новом  Амстердаме  и  его
окрестностях; земля не задрожала, и ни одна звезда не упала,  сорвавшись  со
своей орбиты. Небеса не оделись в траур - в чем охотно попытались бы убедить
нас поэты -  по  случаю  злосчастной  смерти  героя,  скалы  (жестокосердные
бродяги) не изошли слезами и деревья не склонили свои вершины  в  молчаливой
скорби. А что касается солнца, то оно проспало в  последующую  ночь  так  же
долго, и проснувшись, явило взорам такое же веселое лицо,  как  и  всегда  в
этот день того же месяца любого года и  до  этого  события,  и  после  него.
Добрые жители Нового Амстердама все как один  сказали,  что  губернатор  был
очень хлопотливым, расторопным, суетливым  человечком,  что  он  был  "отцом
отечества" {3}, "благороднейшим созданием божиим" {4},  "он  человек  был  в
полном смысле слова, уж мне такого больше не видать" {5},  и  еще  множество
других вежливых и доброжелательных фраз, какие всегда произносятся по случаю
смерти любого великого человека; после чего они закурили трубки и  больше  о
покойнике не вспоминали, а Питер Стайвесант стал его преемником.
   Питер Стайвесант был последним  и,  наравне  с  прославленным  Воутером
Ван-Твиллером, самым лучшим из  наших  старинных  голландских  губернаторов.
Воутер  превосходил  всех,  кто  ему   предшествовал,   а   с   Питом,   как
по-приятельски  называли   Питера   старые   голландские   бюргеры,   всегда
обнаруживавшие  склонность  к  фамильярному  обращению  с  именами,  не  мог
сравниться ни один из тех, кто за ним последовал. Он действительно был самой
природой предопределен к тому, чтобы  вывести  из  отчаянного  положения  ее
любимую провинцию, но богини судьбы, или Парки - Клото,  Лахесис  и  Атропос
{6}, эти самые могущественные и неумолимые из  всех  древних  и  бессмертных
старых дев, предназначили этой провинции  постоянно  пребывать  в  состоянии
неизменного смятения.
   Сказать просто, что он был герой, значило бы совершить по  отношению  к
нему беспримерную несправедливость; он был поистине сочетанием  героев,  ибо
обладал крепким,  сухощавым  телосложением,  как  Аякс  Теламон  {7},  столь
прославившийся своей доблестью,  когда  он  дубасил  маленьких  троянцев,  и
сутулыми плечами, за которые Геркулес отдал бы свою шкуру {8} (я имею в виду
львиную шкуру), когда вздумал освободить старого Атласа от его груза. Больше
того, он был, как пишет Плутарх про Кориолана {9}, страшен не  только  силой