я сильно  сомневаюсь,  чтобы  нашелся  договор,  столь  прочный,  какого  не
перерубил бы меч; больше того, я почти уверен, что сам договор окажется  тем
источником, к которому прибегнут, когда захотят найти предлог для войны.
   Итак, я прихожу к следующему мудрому выводу: хотя наилучшая для  страны
политика состоит в том, чтобы постоянно вести переговоры со своими соседями,
было бы верхом глупости даться в обман и заключить  договор,  ибо  тут-то  и
начнутся нарушения  и  невыполнения,  затем  дипломатические  представления,
затем пререкания,  затем  карательные  меры,  затем  контрмеры  и,  наконец,
открытая  война.  Короче  говоря,  переговоры,  подобно  ухаживанию,  бывают
периодом ласковых слов, любезных речей, умильных взглядов и нежных ласк,  но
брачный обряд служит сигналом к  враждебным  действиям.  Вот  и  конец  этой
весьма непонятной, хотя и весьма поучительной главы {2}.

ГЛАВА IV

   О том, как  Питер  Стайвесант  был  ужасно  оклеветан  своими  врагами,
грабителями-янки, и о его дальнейшем поведении.

   Если добросовестный читатель, весьма  вероятно  разбирающийся  во  всех
этих вопросах, как свинья в апельсинах, не пришел в некоторое замешательство
от рассуждений, содержащихся в предыдущей главе, тогда он  несомненно  сразу
же поймет, что  великий  Питер,  заключив  договор  с  восточными  соседями,
совершил крупнейшую ошибку и отступил от общепринятых политических  канонов.
Этому злосчастному соглашению можно с полным основанием приписать  множество
мелких  посягательств,  пререканий,   переговоров   и   ссор,   впоследствии
омрачивших отношения между безупречным Стайвесантом и злонамеренным  советом
Амфиктионов, причем последний - утверждаю это с беспристрастием  историка  -
неизменно  бывал  неправ.  Все  эти  передряги  изрядно  нарушили  природное
спокойствие  солидных  и  почтенных  граждан   острова   Манна-хаты,   иначе
именовавшегося Манхатез, но в просторечии  более  известного  под  названием
Манхаттан. В сущности, однако, они по своей природе и результатам были столь
никчемны и жалки, что серьезный историк, вроде меня, считающий всякое  время
потерянным, если оно не посвящено описанию  мировых  переворотов  и  падения
империй, счел бы их недостойными быть отмеченными на священных страницах его
труда.
   Итак, для читателя должно быть само собой разумеющимся - хотя  я  и  не
склонен тратить на подробности то время, которое,  как  напоминают  мне  мой
изборожденный морщинами лоб и дрожащая рука, для меня слишком ценно,  -  что
пока великий Питер был занят теми страшными, кровавыми распрями, о которых я
вскоре  поведаю,  на  восточных  рубежах  шли  постоянные  мелкие,  грязные,
лицемерные,  кляузные  споры,  ссоры,  набеги  и   грабежи   коннектикутских
разбойников. Но как мудрый и доблестный Дон Кихот {1}, образец рыцарства,  я
предоставляю  эти  мелочные  дрязги  какому-нибудь  будущему  Санчо   Пансе,
преданному оруженосцу историка, а  сам  приберегу  свою  доблесть  и  умение
владеть пером для более возвышенных подвигов.
   Теперь великий Питер решил, что невзгодам на востоке  пришел  конец,  и
ему остается заботиться только о благополучном ходе внутренних  дел  на  его
любимом Манхатезе. Хотя он был очень скромным человеком, все же он  не  смог
удержаться, чтобы не похвалиться тем, что ему удалось наконец  закрыть  храм
Януса {2} и что, будь все правители подобны некоему человеку, чьего имени он
не назовет, храм никогда вновь открыт не будет. Однако торжество  достойного
губернатора быстро кончилось, ибо едва мирный договор был заключен и чернила
на  этом  документе  успели  просохнуть,  как  коварный  и  неучтивый  совет
конфедерации отыскал  новый  предлог  к  тому,  чтобы  опять  разжечь  пламя
раздора. Рассказывают, что в 1651 году янки с гнусной наглостью, от  которой
меня охватывает возмущение, когда я об  этом  пишу,  обвинили  чистого,  как
агнец, Питера - обладавшего благороднейшей душой и стальным сердцем - в том,
что он с помощью всяких подарков и посулов тайно  пытался  подбить  индейцев
наррохигансетов (или наррагансетов), мохоков и пекуотов  неожиданно  напасть
на английских колонистов и всех их уничтожить.  Ибо,  как  злобно  утверждал
совет, "индейцы на несколько сот миль в околодке, видимо, упились отравой из
чаши, поднесенной им на Манхатезе или присланной оттуда, чтобы возбудить  их
против англичан, которые желали им только добра, как в  телесном,  так  и  в
духовном  смысле".  Чтобы  подкрепить  свое  неправедное   обвинение,   янки
допросили  нескольких  индейцев,  и  те  клятвенно  подтвердили  его   столь
решительно,  словно  сами  были   христианскими   грабителями.   Для   вящей
уверенности в том, что они скажут правду, многоопытный совет  предварительно
хорошенько напоил всех, памятуя старинную пословицу in vino veritas  {Истина
в вине (лат.).}.
   Я происхожу из семьи, в свое время  претерпевшей  много  обид  от  этих
злодеев янки;  у  моего  прадедушки  они  украли  упряжку  быков  и  лучшего
иноходца, не преминув также наставить ему фонарей под глазами  и  расквасить
нос во время одной из пограничных стычек; мой дедушка,  когда  он  мальчиком
пас  свиней,  был  похищен  и  жестоко  высечен  долговязым  коннектикутским
учителем. И все же я простил бы и предал бы забвению  все  эти  оскорбления,
стерпел бы даже то, что они разбили голову Эверту Докингу, выгнали из  форта
Гуд-Хоп храброго Якобуса  Ван-Кюрлета  и  его  отряд  оборванцев,  с  полной
безнаказанностью повсюду захватывали в плен всех  свиней  и  опустошали  все
куриные насесты. Но эти бесстыдные, злобные, беспримерные нападки на  одного
из самых доблестных и безупречных героев нашего времени даже я  не  в  силах
снести; они одним ударом вывели из терпения историка и не оставили следа  от
моей голландской кротости.
   О, читатель, обвинение было ложное! Клянусь тебе, оно было ложное! Если
ты хоть сколько-нибудь уважаешь мои слова, если неукоснительное стремление к
правде, неизменно проявляемое мною на страницах настоящего труда,  произвело
на тебя должное впечатление, тогда ты не придашь  веры  этим  клеветническим
россказням, ибо я  ручаюсь  моей  честью  и  моей  бессмертной  славой,  что
доблестный Питер  Стайвесант  не  только  не  был  повинен  в  этом  гнусном
заговоре, но скорей готов был бы предать  медленному  и  вечному  огню  свою
правую руку или даже  деревянную  ногу,  чем  попытаться  уничтожить  врагов
каким-нибудь другим способом, кроме открытой  благородной  войны.  Да  будут
прокляты  эти  подлецы,  вздумавшие  замарать  его  честное   имя   подобным
обвинением!
   У  Питера  Стайвесанта,  хотя  он,  возможно,  никогда  не   слышал   о
странствующих рыцарях, было поистине столь же благородное сердце, как у тех,
кто собирался за круглым столом короля Артура {3}. В нем жил дух  врожденной
отваги, сквозь грубые манеры просвечивала благородная доблесть,  и  все  это
вместе взятое служило бесспорным признаком героического  характера.  Он  был
подлинно героем рыцарских  времен,  высеченным  рукой  природы  из  цельного
куска, и хотя та не приложила никаких стараний к тому, чтобы  отшлифовать  и