вещей, о  которых можно было  говорить и кричать  с пользой или без  пользы.
Богу известно, что  ужасов и террора было достаточно и тогда, но это был еще
не весь феномен, собственно говоря, это даже вовсе не был феномен, а  скорее
тень, негативная  сторона  его. Теперь же,  в новой  стадии развития,  когда
История,  перестав кричать, должна была  бы  попытаться  включить этот новый
поразительный факт  в свои  старые формы  речи  и  мышления, для того  чтобы
какой-нибудь признанный наукой закон  природы был достаточен  для объяснения
неожиданного  продукта  природы  и  История  могла  бы   заговорить  о   нем
членораздельно, извлекая из него выводы  и пользу для  себя, - в  этой новой
стадии История, надо  признаться, только  бормочет  и еще  более  мучительно
запинается. Возьмите, например, недавние рассуждения,  которые предложил нам
в последние месяцы как самые подходящие к предмету почтенный  г-н Ру в своей
"Histoire  parlementaire". Это новейшее и самое странное определение гласит,
что  Французская  революция  была  отчаянным  и  напрасным усилием  -  после
восемнадцати    столетий    приготовления    -    осуществить   христианскую
религию1.  Слова "Единение, Нераздельность,  Братство или Смерть"
действительно  были  написаны  на домах  всех  живых людей, так  же  как  на
кладбищах,  или  жилищах  мертвецов, по  приказанию прокурора  Шометта  было
написано:   "Здесь   вечный  сон"2;  но   христианская   религия,
осуществляемая   гильотиной  и  вечным  сном,   "подозрительна  мне"  (m'est
suspecte), как обыкновенно говорил Робеспьер.
     Увы, нет, г-н Ру! Евангелие братства не согласно с  евангелиями четырех
древних  евангелистов,   призывающих  людей  раскаяться   и  исправить  свою
собственную дурную жизнь, чтобы они могли быть спасены; это скорее евангелие
в духе нового  пятого евангелиста Жан  Жака, призывающее  каждого исправлять
грешное бытие всего мира и спастись  составлением конституции. Это две вещи,
совершенно  различные и  разделенные одна  от другой,  как  говорится,  toto
coelo, всем простором небес и далее, если возможно! Впрочем,  История, как и
вообще человеческие речь и разум, стремится, подобно праотцу Адаму  в начале
его жизни,  давать  имена новым вещам, которые она  видит среди произведений
природы, и часто делает это довольно неудачно.
     Но  что,  если бы История хоть  раз допустила,  что  все  известные  ей
названия и  теоремы не подходят  к  предмету;  что это  великое произведение
природы было велико  и  ново именно  тем, что оно  не подходит под известные
законы  природы,  а  открывает  какие-то  новые?  В  таком  случае  История,
отказавшись от претензии сейчас же дать имя явлению, стала бы  добросовестно
всматриваться  в  него  и называть в нем только  то,  что она может назвать.
Всякое, хоть бы и приблизительно верное имя имеет ценность:  раз  верное имя
найдено, предмет становится известным; мы овладеваем им и можем пользоваться
им.
     Но  конечно,  не   осуществление  христианства  или  чего-либо  земного
замечаем  мы  в   этом   царстве  террора,  в  этой  Французской  революции,
завершением которой он является. Скорее мы видим разрушение всего, что может
быть  разрушено. Словно  25 миллионов  людей, восстав  наконец в пророческом
трансе, поднялись одновременно, чтобы заявить громовым голосом, проносящимся
через  далекие   страны   и  времена,   что  ложь   существования  сделалась
невыносимой. О вы, лицемерие,  благовидность,  королевские мантии, бархатные
епанчи кардиналов;  вы,  догматы, формулы,  благонравие, красиво расписанные
склепы с костями мертвецов, смотрите, вы кажетесь нам воплощенной ложью!  Но
наша жизнь не ложь,  наши голод и нищета не ложь! Смотрите, все мы, двадцать
пять миллионов, поднимаем правую руку и призываем  в свидетели небо, землю и
самый ад в том, что или вы перестанете существовать, или мы!
     Клятва  нешуточная; это, как  уже  часто говорено, самое  замечательное
дело за последнюю тысячу лет. За ним  следуют  и будут следовать результаты.
Исполнение  этой  клятвы означает мрачную, отчаянную  борьбу людей  со всеми
условиями  и окружением, борьбу с грехом и мраком, увы, пребывающими  в  них
самих настолько же, насколько и  в других;  таково царство  террора. Смыслом
его,  хотя и неосознанным, было трансцендентальное отчаяние. На  что  только
люди во  все времена  не надеялись  понапрасну: на  братство, на наступление
Золотого  Века  Политики;  истинным  всегда  было  незримое  сердце  всего -
трансцендентальное отчаяние;  никогда  оно  не  оставалось без  последствий.
Отчаяние, зашедшее столь далеко, так сказать,  замыкает  круг  и  становится
своего рода источником подлинной и плодотворной надежды.
     Учение о братстве, унаследованное от старого католицизма, действительно
неожиданно спускается на колеснице Жан-Жакова евангелия  со  своей  облачной
небесной тверди и из теории с определенностью становится практикой. Но то же
самое  бывает  у французов  со  всеми  верованиями,  намерениями,  обычаями,
знаниями,  идеями  и  явлениями,  которые  внезапно  сваливаются  на  людей.
Католицизм,   классицизм,   сентиментализм,   каннибализм   -   все  "измы",
составляющие  человека во Франции, с грохотом рушатся в эту бездну, и теория
становится  практикой,  и  то,  что  не  может  плавать,  тонет.  Не  только
евангелист Жан  Жак - нет  ни  одного сельского учителя,  который не внес бы
свою лепту; разве мы не  говорим "ты" друг другу, подобно  свободным народам
древности? Французский патриот в красном фригийском колпаке Свободы называет
своего  бедного  маленького наследника Катоном-цензором  или,  как  там его,
Утическим. Бабеф, издающий газету,  стал Гракхом; Муций Сцевола - сапожник с
подобной  же геройской  душой  -  председательствует в секции Муция Сцеволы;
короче говоря, весь мир здесь перемешался, чтобы испытать, что всплывет.
     Поэтому  мы,  во  всяком  случае,  назовем  это  царство террора  очень
странным.  Господствующий  санкюлотизм  расчищает себе,  так  сказать,  поле
действий;   это  одно  из  самых  странных  состояний,  в  каком  когда-либо
находилось человечество. Целая нация с массой потребностей и обычаев! Старые
обычаи обветшали и отброшены, так как  они устарели; люди, движимые нуждой и
пифийским  безумием,  хотят тотчас найти способ  удовлетворения этой  нужды.
Обычное   рушится;   подражание   и   изобретательность   поспешно   создают
необычайное.  Все,  что  содержит  в себе  французский  национальный  разум,
проявляется наружу, и если  результат  получается  не великий, то, наверное,
один из самых странных.
     Но  читатель  не  должен воображать, что  царство  террора было  сплошь
мрачным; до этого далеко. Сколько кузнецов и плотников, пекарей и пивоваров,
чистильщиков и прессовщиков во всей этой Франции  продолжают отправлять свои
обычные,   повседневные  обязанности,  будь  то  правительство   ужаса   или
правительство радости! В этом Париже  каждый вечер открыты 23 театра  и, как
иные  насчитывают, до 60 танцевальных залов3. Писатели-драматурги
сочиняют пьесы  строго  республиканского  содержания.  Всегда  свежие вороха
романов,   как   в   старину,   поставляют    передвижные   библиотеки   для
чтения4.  "Сточная  яма  спекуляции"  теперь, во времена бумажных
денег,  работает  с беспримерной  невообразимой быстротой,  извергая из себя
"неожиданные  богатства",  подобные  дворцам  Аладдина,   поистине  чудесные
миражи,  поскольку в  них можно  жить, хотя бы  и временно.  Террор  подобен