чернозему,   на  котором  прорастают  самые  разнообразные  сцены.  Великое,
смешное, ужасное в ошеломляющих переходах, в сгущенных красках следуют  одно
за другим или, вернее, сопровождают одно другое в беспорядочной суматохе.
     Итак, здесь, скорее чем  где  бы  то  ни  было, "сотня языков", которых
часто просили старые поэты, оказала бы величайшую услугу! За неимением у нас
такого органа  пусть читатель заставит поработать собственное воображение, а
мы постараемся подметить для него ту или иную значительную сторону явлений в
наиболее удобном порядке, какой только нам доступен.

        "Глава вторая. СМЕРТЬ"

     В первые  дни  ноября нужно  отметить  одно мимолетное обстоятельство -
последний путь  в свой  вечный дом  Филиппа  Орлеанского-Эгалите. Филипп был
"обвинен" вместе с жирондистами, к удивлению их и своему собственному, но не
был  судим одновременно  с ними.  Они  были уже осуждены и  казнены дня  три
назад,  когда Филипп, после своего  полугодового заключения в  Марселе,  был
привезен в Париж. Это происходило, по нашему расчету, 3 ноября 1793 года.
     В этот же  самый день заключены под стражу две знаменитые женщины: г-жа
Дюбарри   и   Жозефина   Богарне.  Несчастная   Дюбарри,  некогда   графиня,
возвратилась  из  Лондона, и  ее  схватили не  только как  бывшую  любовницу
покойного короля и уже поэтому подозрительную, но и по обвинению  в том, что
она "снабжала эмигрантов деньгами". Одновременно с ней  заключена  в  тюрьму
жена Богарне, которой скоро суждено стать вдовой; это Жозефина Таше Богарне,
будущая  императрица  Жозефина   Бонапарт;  чернокожая   прорицательница  из
тропиков давно предсказала ей, что она будет королевой, и даже более того. В
те же самые часы бедный Адам Люкс, почти помещавшийся и, по словам Форстера,
"не  принимавший пищи в последние три недели", отправляется  на гильотину за
свою брошюру о Шарлотте Корде:  "он взбежал на эшафот и  сказал, что умирает
за  нее с великой радостью". Вот с какими спутниками  приезжает Филипп. Ибо,
называется  ли месяц  брюмером года второго  Свободы или ноябрем  1793  года
рабства, работа гильотины не прекращается. Guillotine va toujours.
     Обвинительный  акт Филиппа быстро  составлен; судьи его быстро пришли к
убеждению.  Он обвинен в роялизме, заговоре и многом другом; ему вменяется в
вину даже то, что он подал голос за казнь  Людовика, хотя он и  отвечает: "Я
подал голос по убеждению  и  совести".  Он приговорен  к немедленной смерти;
наступающий мрачный  день 6 ноября - последний, который суждено ему  видеть.
Выслушав  приговор, Филипп, говорит Монгайяр, пожелал позавтракать: он  съел
"изрядное  количество  устриц,  две  котлеты,  выпил  добрую  часть  бутылки
превосходного кларета",  и все  это  с  явным  удовольствием.  Затем  явился
революционный судья, или  официальный эмиссар Конвента, и заявил ему, что он
может  оказать  некоторую  услугу  государству,  открыв  правду относительно
каких-нибудь  заговоров.  Филипп  ответил,  что  после  всего   происшедшего
государство,  как ему  кажется, имеет мало прав  на  него;  тем не  менее  в
интересах свободы он, еще располагая свободным временем, согласен, если  ему
зададут  разумный  вопрос, дать  разумный ответ. Он облокотился, как говорит
Монгайяр,   на  каминную  доску   и,  судя  по  выражению  лица,  с  большим
спокойствием разговаривал вполголоса с эмиссаром, пока не истекли данные ему
свободные минуты, после чего эмиссар ушел.
     В  дверях  Консьержери  осанка  Филиппа была уверенна и  непринужденна,
почти повелительна. Прошло  без  малого  пять  лет с тех пор, как  Филипп  с
любезным видом  стоял  под  этими же  каменными сводами  и спрашивал  короля
Людовика:  "Было ли то парламентским заседанием под председательством короля
или судилищем?" О небо! Трое простых разбойников должны были  ехать на казнь
вместе  с ним,  и  некоторые утверждают, что  он  протестовал  против  такой
компании,   и  его   пришлось  втащить   на  повозку!5   Но   это
неправдоподобно...  Протестовал  он  или  нет,  а  наводящая   ужас  повозка
выезжает. Костюм Филиппа отличается  изяществом:  зеленый  кафтан, жилет  из
белого  пике,  желтые  лосевые брюки, блестящие,  как  зеркало, сапоги;  его
осанка по-прежнему  спокойна, бесстрастна и холодно  непринужденна. Повозка,
осыпаемая  проклятиями, медленно проезжает,  улицу  за улицей,  мимо  дворца
Эгалите,  некогда  Пале-Руаяля!  Жестокая  чернь останавливает  ее здесь  на
несколько  минут: говорят, г-жа Бюффон выглянула здесь посмотреть на него, в
головном уборе Иезавели. На стене  из  дикого камня были выведены  огромными
трехцветными буквами  слова:  "Республика,  единая  и нераздельная; Свобода,
Равенство, Братство  или Смерть;  Национальная собственность". Глаза Филиппа
блеснули на мгновение дьявольским огнем, но  он тотчас  же  погас,  и Филипп
продолжал  сидеть бесстрастный,  холодно-вежливый.  На эшафоте, когда Сансон
собирался снять  с  него  сапоги,  осужденный сказал:  "Оставьте;  они лучше
снимутся после, а теперь поспешим (depechons nous)!"
     Значит, и  у Филиппа Эгалите  были свои добродетели?  Упаси боже, чтобы
был хотя бы  один человек без  них! Он имел уже ту  добродетель, что  прожил
весело  до  45  лет;  быть  может, были  и  другие, но  какие, мы  не знаем.
Несомненно только, что ни о ком из смертных не рассказывали так много фактов
и так много небылиц, как о нем. Он  был якобинским принцем крови, подумайте,
какая  комбинация. К тому же он жил в век памфлетов, а не в  века Нерона или
Борджиа.  Этого с нас довольно;  хаос дал его  и  вновь  поглотил; пожелаем,
чтобы  он  долго или никогда больше  не  производил  ему  подобного! Храбрый
молодой  Орлеан-Эгалите, лишенный всего,  за исключением жизни, отправился в
Кур,  в  кантоне  Граабюндене,  под  именем  Корби  преподавать  математику.
Семейство Эгалите пришло в полный упадок.
     Гораздо более благородная  жертва  следует за Филиппом,  одна  из  тех,
память о которых  живет  несколько столетий,  -  Жанна  Мария  Флипон,  жена
Ролана. Царственной, великой в своей молчаливой скорби казалась она Риуффу в
своей тюрьме. "Что-то большее, чем  обыкновенно  находишь во  взорах женщин,
отражалось6 в ее больших черных глазах,  полных выразительности и
мягкости. Она часто говорила со мной через решетку; мы все вокруг внимали ей
с   восторгом  и  удивлением:  она  говорила  так  правильно,  гармонично  и
выразительно, что  речь ее  походила  на музыку, которой  никогда  не  мог в
полной  мере насладиться слух. Ее беседы были серьезны,  но не холодны; речи
этой  прелестной  женщины  были искренни  и мужественны,  как  речи великого
мужчины".  И,   однако,  ее  горничная   говорила   нам:  "Перед   вами  она
сдерживается; но в своей комнате она сидит иногда часа по три, облокотясь на
окно, и плачет". Она находилась в тюрьме с 1 июня, однажды освобожденная, но
снова задержанная в тот же час. Дни ее проходили в волнении и неизвестности,
которая скоро  перешла в твердую уверенность в неизбежности смерти. В тюрьме
Аббатства  она  занимала комнату Шарлотты  Корде.  Здесь, в Консьержери, она
беседует  с Риуффом, с экс-министром  Клавьером,  называет 22 обезглавленных
"nos amis" (нашими друзьями), за которыми мы скоро последуем. В течение этих
пяти месяцев ею были написаны мемуары, которые еще и теперь читает весь мир.
     Но  вот  8  ноября, "одетая  в белое", рассказывает Риуфф, "с длинными,