спокойных словах слышится решимость не без  оттенка презрения, но не в ущерб
достоинству.  "Так  вы  упорствуете  в отрицании?"  - "Мое  намерение  -  не
отрицать:  я сказала правду и настаиваю на ней". Низкий клеветник Эбер  дает
свидетельское показание как относительно многого другого, так и относительно
одной  вещи, касающейся Марии  Антуанетты  и  ее  маленького сына,  -  вещи,
которой лучше  не осквернять более  человеческой  речи.  Королева  возражала
Эберу, и один  из судей  просит заметить,  что она  не  ответила на  это. "Я
потому не ответила, - восклицает она с благородным волнением, -  что природа
отказывается отвечать на подобные  обвинения, возводимые на мать. Я призываю
в свидетели  всех матерей,  находящихся здесь!" Робеспьер,  услышав об  этом
инциденте, разразился почти ругательствами по поводу животной глупости этого
Эбера29, на  гнусную  голову  которого обрушилась  его же грязная
ложь. В среду, в четыре часа утра, после двух суток допросов, судебных речей
и других неясностей  дела, выносится решение:  смертный приговор. "Имеете ли
вы что-нибудь сказать?" Обвиняемая  покачала головой, не проронив ни  слова.
Ночные свечи догорают,  время также  кончается, и наступают вечность и день.
Этот  зал  Тенвиля  темен,  плохо  освещен,  кроме  того  места,  где  стоит
осужденная. Она молча покидает его, чтобы уйти в мир иной.
     Две процессии, или два королевских  шествия, разделенные промежутком  в
23 года,  часто  поражали  нас  странным  чувством контраста.  Первая  - это
процессия  прекрасной эрцгерцогини и супруги дофина, покидавшей  свой родной
город в возрасте 15 лет, идя навстречу надеждам, каких не могла  питать в ту
пору никакая другая  дочь Евы. "Поутру,  - говорит очевидец Вебер, - супруга
дофина  оставила Вену. Весь город высыпал, сначала с молчаливой грустью. Она
показалась; ее видели откинувшейся в глубь кареты, с лицом, залитым слезами;
она закрывала глаза то платком, то руками; иногда она выглядывала из кареты,
чтобы  еще раз  увидеть этот  дворец своих предков,  куда ей не суждено было
более   возвратиться.   Она   показывала  знаками   свое   сожаление,   свою
благодарность  доброму  народу,   столпившемуся  здесь,  чтобы   сказать  ей
"прости". Тогда начались не только слезы,  но и  пронзительные вопли со всех
сторон.  Мужчины и женщины одинаково выражали  свое  горе; улицы и  бульвары
Вены огласились рыданиями. Только когда  последний курьер из  сопровождавших
отъезжающую скрылся из виду, толпа рассеялась"30.
     Эта  молодая  царственная  пятнадцатилетняя девушка стала теперь,  в 38
лет, развенчанной вдовой, преждевременно поседевшей; то последняя процессия,
в которой она  участвует.  "Через несколько минут после того, как  окончился
процесс, барабаны забили сбор во всех секциях; к восходу солнца  вооруженное
войско было на ногах, пушки были расставлены на концах мостов, в скверах, на
перекрестках, на  всем  протяжении  от здания суда  до площади Революции.  С
десяти часов многочисленные  патрули  начали объезжать улицы; выстроено было
30  тысяч кавалерии и пехоты. В  одиннадцать показалась Мария Антуанетта. На
ней был  шлафрок из  белого  пике; ее везли на  место казни как обыкновенную
преступницу,  связанную, в обычной повозке, в сопровождении конституционного
священника в гражданском платье и конвоя из пехоты и кавалерии. На  них и на
двойной ряд  войск  на протяжении всего своего пути она, казалось,  смотрела
равнодушно. На ее лице не было ни  смущения, ни гордости.  На крики "Vive la
Republique!"  и "Долой  тиранию!",  сопровождавшие  ее  на  всем  пути, она,
казалось,  не   обращала  внимания.   С  духовником   своим  она  почти   не
разговаривала.  На   улицах  Дю-Руль  и  Сент-Оноре  внимание  ее  привлекли
трехцветные  знамена на  выступах  домов, а также надписи на  фронтонах.  По
прибытии на площадь Революции взор  ее обратился на национальный сад, бывший
Тюильрийский,  и  на  лице  ее  появились  признаки  живейшего волнения. Она
поднялась на  эшафот с достаточным мужеством, и в четверть первого ее голова
скатилась; палач  показал  ее народу среди  всеобщих,  долго  продолжавшихся
криков "Vive la Republique!""31.

        "Глава восьмая. ДВАДЦАТЬ ДВА"

     Кого теперь, о Тенвиль! Теперь следуют люди другого цвета - наши бедные
жирондистские депутаты, т. е. те из них, кого удалось задержать. Это Верньо,
Бриссо,  Фоше,  Валазе, Жансонне,  некогда  цвет  французского  патриотизма,
числом двадцать  два;  сюда,  к  судейскому  столу  Тенвиля, привела их сила
обстоятельств  -  из-под  "защиты  французского народа",  из люксембургского
заключения,  из  тюрьмы Консьержери. Фукье-Тенвиль должен дать  о них отчет,
какой он может.
     Несомненно,  что этот  процесс жирондистов -  важнейший из  всех, какой
приходилось ему вести. Перед  ним выстроены в ряд двадцать два человека, все
республиканские вожаки, красноречивейшие во Франции, к тому же адвокаты и не
без друзей среди присутствующих. Как докажет Тенвиль виновность этих людей в
роялизме, в федерализме,  в заговоре против  республики?  Красноречие Верньо
пробуждается еще раз и,  как  говорят,  "вызывает слезы".  Журналисты  пишут
отчеты,  процесс  затягивается  изо  дня в день,  "грозит стать вечным", как
ворчат многие. Якобинцы и муниципалитет приходят Фукье  на  помощь. Двадцать
восьмого  того же  месяца  Эбер  и  другие  являются  в  качестве  депутации
известить  патриотический Конвент, что Революционный трибунал совсем "скован
формальностями судебного производства", что  патриотические присяжные должны
иметь "власть прекращать прения, раз они чувствуют  себя  убежденными".  Это
внушительное  предложение  о  прекращении  прений  поспешно  превращается  в
декрет.
     Итак, в  десять  часов вечера  13 октября эти двадцать два, вызванные в
суд  еще  раз,  уведомляются,  что  присяжные,  чувствуя  себя  убежденными,
прекратили прения и вынесли  свое решение: обвиняемые признаны  виновными  и
приговорены все до единого к смертной казни с конфискацией имущества.
     Громкий  крик невольно  вырывается у  бедных  жирондистов,  и возникает
такое волнение, что  для  усмирения его приходится вызвать жандармов. Валазе
закалывается  кинжалом и  падает мертвым на  месте. Остальных, среди громких
криков  и  смятения,  уводят  обратно  в  Консьержери; Ласурс восклицает: "Я
умираю в тот день, когда народ потерял свой  рассудок, а вы умрете, когда он
вновь обретет его!"32 Ничто не помогает. Уступая силе, осужденные
запевают "Марсельезу" и с пением возвращаются в свою темницу.
     Риуфф,  который был  их  товарищем  по  заключению в эти последние дни,
трогательно  описывает,   как   они  умерли.   По  нашему   мнению,  это  не
назидательная смерть. Веселое,  сатирическое  Pot-pourri, составленное Дюко;
написанные стихами сцены трагедии, в которых Барер и Робеспьер разговаривают
с сатаной; вечер перед смертью, проведенный "в  пении и веселых выходках", с
"речами о  счастье народов",  - все  это и тому  подобное мы можем принимать
только  за то, чего  оно стоит.  Таким  образом  жирондисты  справляли  свою
последнюю  вечерю.  Валазе  с окровавленной грудью  спит в холодных объятиях
смерти,  не слышит пения. У Верньо есть доза яда, но ее недостаточно для его
друзей, а  достаточно только  для него одного,  поэтому он  выбрасывает ее и