неясным, какова природа этой связи между строением тела и приемами
обработки камней: наследственная предрасположенность данного вида, вроде
той, какая проявляется у разных животных как врожденные сложные формы
поведения? Но сам вопрос отпал, поскольку в дальнейшем на немалой серии
находок было показано, что если сапиентный морфологический тип
распространялся из определенной географической области -- Восточного
Средиземноморья и прилегающих территорий, то на местах, куда он расселился,
скажем, в Евpone, не видно никакого скачка между принесенной им
верхнепалеолитической техникой и присущей неандертальским аборигенам
среднепалеолитической, мустьерской техникой. Напротив, в Европе налицо
прямое и слитное превращение финального мустье в начальные формы верхнего
палеолита.

Эту актуальнейшую проблему науки о происхождении человека особенно остро
очертил Я. Я. Рогинский. Еще в учебнике "Основы антропологии", изложив
материал, свидетельствующий о расселении человека современного типа из
Передней Азии и прилегающих территорий в Европу и другие места, Рогинский
писал: "В противоречии с приведенными здесь фактами из области морфологии
находятся многочисленные свидетельства археологов, убедительно показавших
явную преемственную связь между местным мустье и поздним (верхним)
палеолитом на территории Европы" . Рогинский высказывает такое
предположение для разрешения трудности: может быть, этот прогрессивный тип
человека расселялся из своего очага не с верхнепалеолитической техникой
обработки камня, а с финальной мустьерской. Однако эта гипотеза не
проходит, так как необъяснимо, почему он пришел в Европу именно тогда,
когда там независимым образом была такая или как раз непосредственно
предшествующая стадия мустье у местных неандертальцев. Нет никакого
перескока в эволюции мустьерской техники в Европе от среднего мустье к
финальному, они связаны преемственностью, как и среднее мустье -- с ранним,
как и финальное мустье -- с селетом, с ориньяком и даже с солютре. Не
спасают в этом смысле и гипотезы Г. П. Григорьева о перемещениях
"предплемен", каждое из которых было носителем своего палеолитического
комплекса, который, вероятно, в таком случае следовало бы называть
"предкультурой" .

Единственное предположение, которое остается и которое правдоподобно:
палеоантропы могли изготовлять изделия из камня и позднеашельского типа, и
разных уровней мустьерского типа, и начальных уровней верхнего палеолита,
но подселение к автохтонным популяциям требовало от пришельцев
этологической ассимиляции, вернее, либо пришельцы перенимали местный набор
приемов, либо автохтоны перенимали вновь принесенный. Возможно, бывало
слияние, образование смешанных наборов, но подчас практически и невозможна
"бикультурность" в этой технологии, т. е. из двух взаимоисключающих приемов
мог быть автоматизирован либо один, либо другой. В этих ситуациях чуть
большая статистическая вероятность победы была на стороне не более легких,
а более трудных приемов. Это кажется странным, по придется допустить, что
более сложные приемы изготовления и соответствующие типы изделий обладали
хоть немного большей имитатогенностью, чем более простые (вспомним
"причудливую" природу многих неадекватных рефлексов и вероятность их
повышенной имитатогенности). В таком случае получает объяснение и постоянно
подчеркиваемый археологами (несомненно, с основанием) медленный прогресс
техники обработки камня, ее усложнение и "совершенствование" . Подчас тут
действует прямая целесообразность (неуклонное возрастание коэффициента
полученного режущего края по отношению к объему использованного камня), но
невозможно под ней вскрыть действия ни естественного отбора, ни
сознательного расчета. Ведь речь идет о слишком больших величинах во
времени, в числе особей и поколений, чтобы тут могли найти соизмерение
какие-нибудь "изобретатели", "мудрецы", "законодатели".

Таким образом, связь палеоантропов преимущественно с мустьерской техникой,
а неоантропов -- преимущественно с верхнепалеолитической истинна только при
рассмотрении вопроса в очень большом масштабе. Нет прямой и жестко
необходимой корреляции между антропологическим рядом и археологическим.
Неоантропы могли употреблять мустьерские приемы обработки камня,
палеоантропы -- и верхнепалеолитические, и нижнепалеолитические, хотя
преимущественно им свойственны мустьерские. Между морфологией и поведением
здесь нет жесткой связи. Действовал биологический механизм тасующихся
общностей, имитации и автоматизма. Что до выбора той или иной техники, то
первые признаки выбора обнаруживаются только в упомянутом расчленении
верхнепалеолитического глобального ареала на две громадные части (затем
одной из них -- снова на две), причем выбор состоял не в предпочтении одной
культуры, а в отклонении и избегании другой, следовательно, в появлении
того, что в социальной психологии мы называем оппозицией "они и мы". Но это
уже будет относиться к начавшейся человеческой истории. Мы же пока
погружены в мир троглодитид, лежащий до порога человеческой истории.

На любой стадии филогении троглодитид, идет ли речь о родах
австралопитеков, мегантропов, питекантропов (археоантропов) или троглодитов
(палеоантропов, неандертальцев), мы представляем себе каждый вид на всем
его ареале как взаимосвязанный широкими миграциями и тасовкой весьма
изменчивых по величине групп (стад) и, с другой стороны, как
характеризующийся необычайно высокой имитативностью. Оба этих
представления, конечно, требуют новой и новой критической проверки, новой и
новой аргументации. Но они являются, во-первых, экстраполяцией на
троглодитид того, что известно из наблюдений о соответствующих векторах
эволюции обезьян, во-вторых, хорошо согласуются с фактами палеолита и
проясняют некоторые назревшие загадки палеолитоведения. Поэтому они могут
послужить базой для дальнейшего исследования.

Если в некоторых отношениях широкая имитативность внутри родов и видов
семейства троглодитид была биологически полезной, надлежит помнить и
сказанное выше о биологической опасности имитативности, когда она
разливается за пределы отдельных стад, тем более за пределы популяций. Та
специфическая форма общения у троглодитид, которая совпадает (в тенденции)
со всем поголовьем вида или по меньшей мере благоприятствует массовым
сгущениям, несомненно таила в себе опасность в особенно высокой степени.
Эта форма общения была бы просто невозможна, если бы противовесом ей не
выступала интердикция. И обратно, интердикция не достигла бы своих высших
уровней, если бы не специфический биологический фон -- предельно развитая
"гудолловская" система скапливающихся, распадающихся и тасующихся сообществ.