сказать, что на наших глазах совершилось, величайшее таинство -- скачок из
животного состояния в человеческое. Ибо важнейшим моментом очеловечения и
рождения человеческой речи было не что иное, как переход от
биологически-детерминированных сигналов к социально-детерминированным
символам. Нужно ли говорить, что наш воображаемый эксперимент обречен на
неудачу: обезьяньи аффективные выкрики уже не превратятся в человеческие
слова. Видимо, это чудо могло совершиться только один раз в истории нашей
планеты и, может быть, единственный раз в истории Вселенной" .

По идее Абаева, до верхнего палеолита не было еще достаточной плотности
популяции, чтобы возникли постоянное взаимное "трение" человеческих групп и
межгрупповая оппозиция, а тем самым начальные явления речи и сознания. С
верхнего палеолита это условие налицо. "Одна человеческая орда ничем
биологически не отличалась от другой. Новые, социальные оппозиции,
пришедшие на смену биологическим, могли найти выражение и объективироваться
только в символах. Такими символами и стали первые социально-обработанные
звуковые комплексы, первые слова. Они обозначали примерно то, что мы
выражаем теперь местоимениями "мы", "наше", в противоположность "не-мы",
"не-наше". .. В этих первых социально-символических наречениях
познавательный момент был нераздельно слит с оценочно-эмоциональным: "наше"
означало "хорошее", "не-наше" -- дурное. Все двоилось в сознании первых
человеческих коллективов, все делилось на "наше" и "не-наше"...". "Быть
может, историю человечества надо начинать не с появления первого каменного
орудия или первого глиняного горшка, а с того времени, когда сношения между
человеческими группами, или, пользуясь выражением Герцена, их трение друг
об друга, стало регулярным явлением и наложило определенный отпечаток на
жизнь первобытного общества, на психику и поведение первобытных людей...
Слово как символ коллектива теряет всякий смысл, если оно не
противопоставляется другому символу другого коллектива. В одной, отдельно
взятой, изолированной человеческой общине речь не могла зародиться, какого
бы прогресса она ни достигла в других отношениях. Слово могло родиться
только в контакте двух человеческих групп, как огонь высекается
столкновением двух кремней". Начальная человеческая речь -- это "набор
социоразличительных средств, т. е. знаков, служивших для различения одного
коллектива от другого" .

Итак, первоначально "из общего набора сигнальных звуков выделялись
комплексы особого назначения, особой функции: они выражали принадлежность к
данному коллективу". "Потребность все время отталкиваться от других
коллективов, противопоставлять себя им, порождала множество
дифференцированных звуковых комплексов социально-символического характера и
создавала великолепные условия для тренировки звукопроизносительных органов
и для постоянной дифференциации, пополнения и обогащения лексики". "Работа
сознания начиналась с осознания своего коллектива в его противопоставлении
другим коллективам и в дальнейшем отражала все модификации и перипетии этих
отношений. Противопоставление "мы" и "не-мы", будучи первой социальной
классификацией, было и первой лексико-семантической оппозицией" .

Превосходные мысли! Для понимания их генезиса полезно напомнить, что, и по
мнению Н. Я. Марра, первыми словами были имена племенных групп. Такое имя
есть одновременно и негативное обозначение всего, что "снаружи", т. е.
обращено вовне, и самоназвание группы и ее членов, т. е. обращено внутрь.

Проанализировав приведенные цитаты, читатель удостоверится, что позиция
Абаева и сходится, и не сходится с моей. А именно, расхождение наших
взглядов начинается с того, что у Абаева палеолитические группы, прежде
совершенно изолированные и рассеянные, с верхнего палеолита начинают
"тереться" друг о друга, я же утверждаю, что, напротив, тут начиняется
разделение аморфного тасующегося единства вида на противопоставляющиеся
группы ("они и мы"). Исходную психическую природу этой оппозиции я вижу не
в самосознании коллектива, а в возникновении первого вала на пути
интердикции и суггестии, т. е. вала, только зачинающего складывание
чего-то, находящегося "внутри" него. Далее валы такого рода
перекрещиваются, накладываются один на другой, и поэтому "модификации и
перипетии" выражаются не только в дифференциации лексики, но в появлении
синтагмической и линейной речи, а вместе с тем во все большем вовлечении
двигательно-предметного, вещного и событийного материала в социальную
функцию второй сигнальной системы.

Позже приходит час, лежащий за пределами этой книги, когда вторжение вещей
завершается их победой: они перестают быть знаками слов, слова становятся
их знаками. Применительно к схеме, принятой Абаевым, можно сказать, что, по
мере того как древние слова все менее и менее обращены наружу в качестве
"социоразделительных средств", а ориентированы на внутреннюю жизнь
становящегося коллектива (группы, общины, племени), в обратной пропорции
все более и более эмансипируются вещи. Из слуг они становятся господами:
вторая сигнальная система сигнализирует им и о них. Начинается история
познания.

Резюмируем еще раз суть изложенного в предшествующих разделах настоящей
главы. Сначала сигналы второй сигнальной системы были всего-навсего
антагонистами первой сигнальной системы в том смысле, что служили инверсией
тормозной доминанты: они были только неким "наоборот" нормальной реакции и
ничем больше. После "вторжения вещей" они обретают смысл, т. е.
семантическую или номинативную функцию, теперь они противоположны, или
антагонистичны первой сигнальной системе тем, что сигнализируют нечто
отсутствующее в первой сигнальной системе. Это могут быть такие комбинации
смыслов, которые либо вообще невозможны и нереализуемы в мире вещей; либо
требуют преобразования вещей для приведения последних в соответствие с
собой; либо, допустим, и несут вполне реальную, т. е. отвечающую вещам,
первосигнальную информацию, однако принадлежащую-то вовсе не данному
организму, а другому. Но и на этой ступени, т. е. после "вторжения вещей",
суть все-таки еще остается в том, что эти сигналы не соответствуют
первосигнальным стимулам и реакциям и, следовательно, подавляют их в данном
организме, в чем и состоит природа суггестии. Следовательно, мы еще не
вышли за рамки последней.

V. Генезис образов, значений и понятий

Начнем этот последний раздел снова с отмежевания от позиции, кажущейся