времени (эпос, миф, культовая церемония), либо в пространстве (наскальные
изображения охотничьих эпопей, пиктограмма, столб с серией личин, аллея
предков). Линейность этих сложных знаковых комбинаций имеет среди прочего
ту важную нейрофизиологическую специфику, что каждое звено цепи служит
одновременно и тормозящим фактором по отношению к предыдущему знаку и
возбуждающим фактором по отношению к последующему знаку. Следовательно, в
линейной, цепной системе знаков всякий знак является единством торможения и
возбуждения -- тождеством противоположностей.

Кратко охарактеризованные выше сдвиги принадлежат к довольно раннему
времени развития второй сигнальной системы и вместе с тем рече-мыслительной
и рече-культурной деятельности людей. Это цепь шлюзов, по которым проходило
"вторжение вещей" в первоначально совершенно специфическую область
интериндивидуальных сигнальных воздействий на поведение или, вернее, по
которым происходил "захват вещей" этой особой сферой. Но степень "захвата",
до какой мы пока дошли, еще недостаточна, чтобы говорить о распространении
на нее функции отражения из первой сигнальной системы. Исследователи
"коллективных представлений" в первобытной психике, от Дюркгейма до
Леви-Брюля (и даже до Анри Баллона), тщетно отбивались от назойливых
доморощенных "опровержений": как, мол, мог бы дикарь выдалбливать из дерева
лодку или убить дичь, если его мышление было. насквозь антилогично, т. е.
противоречило природе вещей? Леви-Брюль возражал посредством образа: да вот
так же, как хороший игрок на биллиарде нередко ударяет шар совершенно
помимо мыслительных операций, а попадание превосходное. Если обобщить этот
образ, он будет отсылкой к природе автоматизированных действий. А
автоматизированное действие -- это переданное в первую сигнальную систему.
Все дело в том-то и заключается, что на ранних ступенях истории большая
часть материальной жизни людей оставалась в детерминации первой сигнальной
системы (или легко редуцировалась к ней) и лишь некоторый ее сегмент
детерминировался суггестией. Правда, последний неумолимо должен был
расширяться по мере созревания психофизиологического механизма суггестии.
Однако и эта экспансия вовсе не означала сама по себе победу побежденного
над победителем: не только на первобытной ступени эволюции психики, но даже
и на последующей, мифологической, еще не слова выполняли заказы вещей, а
вещи выполняли заказы слов, если только не оставались свободными от слов,
т. е. в ведении первой сигнальной системы.

Как ранняя первобытная ("прелогическая") психика, так и мифологическое
мышление привлекали к себе на протяжении XX в. огромное внимание науки и
философии. Изучение мифологического мышления в последнее время даже
выдвинулось на первое место и, пожалуй, поглотило или оттеснило специальные
проблемы более ранней первобытной психики . Основной итог этого штурма
мифологической проблемы можно было бы отжать в две формулы: 1) для
мифологического мышления "возможно соединить что угодно с чем угодно"; по
определению, принадлежащему Леви-Строссу, "в мифе все может случиться;
кажется, что развитие событий в нем не подчинено никаким правилам логики.
Любой субъект может иметь какой угодно предикат; возможна, мыслима любая
связь" ; 2) мифологическое мышление подчинено глубоким и сложным
структурным закономерностям, в том числе закону бинарной оппозиции.
Казалось бы, эти формулы противоречат друг другу ("все возможно" --
"возможно только строго определенное"), но ведь первая формула имеет смысл
семантический, т. е. она говорит, что не смыслы слов определяют их
сочетания, а смысловая номинативная сторона слов еще настолько
второстепенна рядом с их основной функцией, что смыслы еще покорно следуют
за сочетаниями слов. Они сплетаются в невероятные симультанные или
сукцессивные комбинации предметов, явлений или событий, обычно мнимые, т.
е. лишь рассказываемые и воображаемые комбинации, но иногда реализуемые и в
материальных образах. Вторая же формула говорит в сущности о законах
структуры речевой деятельности того времени, уже не просто ассоциирующей и
противопоставляющей звуки, жесты, но настолько втянувшей в себя
семантический компонент, что он мог быть использован как средство
образования особенно сложных речевых структур.

Последние, однако, были еще обращены к выполнению не отражательной, а
суггестивной задачи. Разумеется, природа вещей "сопротивлялась"
произвольному обращению с нею: чем более фантастические композиции пытались
изобразить в материале, тем больше было. неудач, но больше становилось и
редких удавшихся "чудес".

Последние закреплялись повторением и автоматизировались. Однако тут уже
мало-помалу внедрялась и отражательная функция: для реализации "чуда",
идеального замысла, необходимо было учитывать свойства материала.
Мегалитические сооружения -- дольмены и кромлехи -- были включены, конечно,
в суггестивную работу слов, но какое же почти непостижимо сложное обращение
с камнями-гигантами должны были освоить их строители!

Итак, вещи втягивались в функционирование второй сигнальной системы сначала
в качестве вспомогательных средств межиндивидуального суггестивного
аппарата общения, и это продолжалось очень долго -- во всю эпоху
"первобытных бессмыслиц" и в значительной степени на протяжении эпохи
мифологии. Но все же втягивание вещей в мир слов готовило великий переворот
во взаимоотношении тех и других.

Среди разных теорий происхождения речи наше внимание не может не привлечь
концепция, недавно выдвинутая советским лингвистом-филологом В. И. Абаевым .

Суть ее состоит как раз в том, что "отношение людей к внешнему миру
существует только через их отношение друг к другу", следовательно, в
истории возникновения речи выражать это отношение людей друг к другу было
первичной функцией, а выражать их отношение к внешнему миру было уже
вторичной, надстроившейся функцией. В. И. Абаев решительный противник
эволюционно-биологических подступов к происхождению речи. Коммуникативные
системы животных -- "закрытые" (неспособные к неограниченному обогащению) и
одинаковые для всего вида, человеческие -- "открытые" и расчлененные внутри
вида на противостоящие друг другу системы. "Представим себе такой
эксперимент, -- пишет Абаев. -- Мы поселяем два стада обезьян одного вида в
условиях, максимально приближенных к естественным, но на ограниченной
территории, вынуждающей их к постоянному контакту друг с другом. Если бы в
результате этого контакта в этих двух стадах выработались две разные,
нарочито противопоставленные друг другу системы сигналов, мы могли бы