Осложнение этих обращений происходило посредством дупликации и
мультипликации, сложения двух разных основ, а дифференцирование также и
посредством интонаций.

Вот кое-что из выводов А. П. Поцелуевского. Древнейшим типом звуковой речи
являлось "слово-монолит", недифференцированное ни в семантическом, ни в
формальном отношении и неразложимое на отдельные элементы. Основным
назначением таких слов-монолитов было сообщение говорящим своей
потребности, воли или желания другому, поэтому можно предположить, что их
первоначальная функция была аналогичной нынешней повелительной форме
глагола. Последняя является, таким образом, "древнейшим фактом звуковой
речи человека". "Употребление предками человека нерасчлененных
слов-монолитов не было связано с необходимостью сообщения тех или иных
умозаключений или суждений. Слово-монолит являлось выразителем не суждения,
но воли или желания говорящего, и само высказывание слова-монолита
диктовалось лишь конкретными потребностями текущего момента. Поэтому во
внутреннем содержании слов-монолитов нельзя вскрыть никаких элементов
логического суждения" .

Как видим, автор своим собственным путем пришел к мнению о древнейшей
стадии речи, весьма близкому к изложенному выше представлению о суггестии.
Тем самым автор должен был представить как качественно иную, последующую
стадию появление у слов номинативно-семантической функции (иначе,
коммуникативно-информационной) .

Действительно, Поцелуевский так продолжает изложение своих выводов:
"Номинально-номинативная функция слова-монолита явилась позднейшей
надстройкой над его первоначальной вербально-императивной функцией.
Слова-монолиты стали употребляться для обозначения отдельных элементов
действительности... Из знаков воли они превратились в знаки представлений,
в знаки предметов мысли... Появление у слова-монолита зачатков новой
(интеллектуальной) функции (как знака представления или понятия) дало ему
возможность стать орудием примитивной мысли... Слово-монолит, не теряя
своей недифференцированности и нерасчлененности, впервые стало орудием
мысли в качестве словесного выразителя предиката суждений восприятия.. ." .

Все это так, и очень глубоко схвачено. Но тем более очевидным становится,
что сам переход остался необъясненным. Выражение, что новая функция явилась
"позднейшей надстройкой" над первоначальной функцией, лишь требует ответа
на вопрос: откуда же взялась эта новая функция, столь радикально отличная
от прежней? Как она могла присоединиться к прежней?

Ниже излагается, видимо, единственная мыслимая разгадка.

Слова еще не обозначали вещей, когда вещи были привлечены для обозначения
слов, а именно для их дифференцирования. Нужно думать, что потребность в
различении звуковых суггестивных комплексов -- обособлении таких, на
которые "не надо" отвечать требуемым действием, от тех, на какие "все-таки
надо" отвечать, -- с некоторой поры более и более обгоняла наличные речевые
средства. Для умножения числа этих внутренне аморфных и диффузных звуковых
комплексов надо было бы создавать все новые тормозные фонологические
оппозиции или новые сочетания из уже наличных комплексов, а возможности к
тому были крайне бедными. Неограниченные языковые средства возникнут только
много позже -- с появления синтаксиса (синтагматики, парадигматики). Однако
гораздо раньше было использовано другое средство: если один и тот же звук
("слово") сопровождается двумя явно различными движениями говорящего, т. е.
двумя его отчетливо дифференцируемыми адресатом действиями, это уже два
разных слова. Но подавляющая часть действий предметна, т. е. действия
производятся с теми или иными предметами: действия нельзя смешать между
собой именно благодаря тому, что отчетливо различны вещи, объекты
манипулирования или оперирования. Так-то вот вещи и втерлись в слова!

Это по-прежнему только общение, но еще не сообщение чего-либо. Обогатились
только тормозящие или предписывающие какое-либо действие сигналы: из чисто
звуковых они стали также и двигательно-видимыми. Говоря о "вещах" как
дополнительных индикаторах, различающих между собой акустически подобные
друг другу сигналы, мы имеем в виду "вещи" в самом широком смысле
материальных фактов -- и акты, и объекты. Торможение или предписание
какого-либо действия теперь осуществляется не просто голосом, но
одновременно и двигательным актом, например руки (вверх, вниз), а в
какой-то значительной части случаев также показом того или иного объекта.
Так при небольшом числе доступных голосовых сигналов теперь могло быть
осуществлено значительно возросшее число фактически различимых суггестивных
команд. Не служит ли тому иллюстрацией и подтверждением факт
палеолингвистики: древнейшие корни оказываются полисемантическими -- целыми
семантическими пучками, т. е. одно "слово" было связано с несколькими
разнородными "вещами"? Вернее было бы считать, что это как раз несколько
разных "слов", но при одинаковом звуковом компоненте. Слабым следом того
состояния являются ныне омонимы. Однако тогда вещи были не денотатами, а
значками.

Читатель видел в гл. 3, что понятие "знак" имеет два кардинальных признака:
основные знаки 1) взаимозаменяемы по отношению к денотату, 2) не имеют с
ним никакой причинной связи ни по сходству, ни по причастности. Но в
настоящей главе, где сюжет 3-й главы перемещен в генетический план,
надлежит спросить: какой из этих двух признаков первоначальнее? Ответ
гласит: второй. Об этом косвенно свидетельствует, между прочим,
семасиологическая природа имен собственных в современной речи: если они,
как и все слова, удовлетворяют второму признаку, то заменимость другим
знаком выражена у имен собственных слабее, а в пределе даже стремится к
нулю (конечно, в современной речи это возможно, но либо очень примитивно,
например, словами "это", "вот", либо, наоборот, очень обширным описанием).
Иначе говоря, имена собственные в современной речевой деятельности являются
памятниками, хоть и стершимися, той архаической поры, когда вообще слова
еще не имели значения (как инварианта при взаимной замене, переводе) .

Но какое-то взаимоотношение между звуковыми и вещными компонентами
суггестивных сигналов должно было возникнуть вместе с появлением этих
вещных компонентов. А именно последние служили "формантами" слов,
размножавшимися быстрее, чем их звуковой компонент. И в этом условном