руки, ни других частей тела. Рука хоть и эволюционировала морфологически на
пути от обезьяны к человеку, все же не слишком сильно, и уж совсем
ограниченно -- от палеоантропа к неоантропу. Если она стала, по выражению
Энгельса, "свободной", то в смысле более функциональном, чем
морфологическом. Из чего по современным воззрениям складывается понятие
"рука"? Из кисти, предплечья, плеча и их сочленений? Нет, рука идет
значительно дальше. К примеру, человек с ампутированной рукой продолжает
отчетливо чувствовать все ее звенья и как бы управлять ею. Это не просто
иллюзия. Вспомним о протезах, управляемых биопотенциалами. Рука
продолжается в нервах, ведущих в спинной мозг и от него. Она продолжается в
нервах, ведущих в головной мозг и от него. На прецентральной извилине коры
головного мозга имеется "представительство" или проекция всех частей тела,
управление движениями которых осуществляется оттуда, и рука, особенно
пальцы, занимают видное место в этом как бы скрытом в мозге моторном
"человечке"; точно так же в постцентральной извилине имеется
"представительство" или проекция всех сенсорных, чувствительных частей и
органов тела, и опять-таки рука здесь занимает существенное место. В свете
этих фактов уже невозможно понимать под "рукой" только анатомический член
от пальцев до плечевого сустава. От такого развития мысль Энгельса нимало
не пострадает. Не исказим мы ее и если напомним, что премоторный отдел, где
находится проекция руки, непосредственно примыкает к префронтальному,
управляющему выполнением всех сложных программ действий и тех речевых
инструкций, которым подчинено поведение человека в труде.

V. Речь и реакция на нее

Полученная оценка широкой роли речи не означает, что речь мы будем понимать
в тривиальном смысле. Напротив, встречная работа психолингвистики должна
состоять в пересмотре и новом анализе самого феномена речи.

Поразившая в свое время умы идея Сепира-Уорфа, восходящая в какой-то мере к
В. Гумбольдту и имеющая сейчас уже длинную историю дискуссий и обсуждений,
состояла в том, что язык навязывает человеку нормы познания, мышления и
социального поведения: мы можем познать, понять и совершить только то, что
заложено в нашем языке. Прав В. А. Звегинцев, что по существу эта гипотеза
пока еще и не Опровергнута и не отброшена. "С ней не разделаешься, --
продолжает он, -- простой наклейкой на нее ярлыка, что она "ложная" или
"идеалистическая"" . И В. А. Звегинцев по-своему преобразовал эту идею:
"Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожиданно для себя обнаружили, что они
фактически еще не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что
человек работает, действует, думает, творит, живет, будучи погружен в
содержательный (или значимый) мир языка, что язык в указанном его аспекте,
по сути говоря, представляет собой питательную среду самого существования
человека и что язык уж во всяком случае является непременным участником
всех тех психических параметров, из которых складывается сознательное и
даже бессознательное поведение человека" .

Одна крайность -- думать, что язык представляет собой некую полупрозрачную
или даже вовсе непрозрачную среду, которой окружен человек и которую мы не
замечаем, полагая, что непосредственно общаемся с окружающим миром;
противоположная крайность -- представления классического сенсуализма, что
индивид с помощью своих органов чувств и ощущений общается с миром, познает
его и воздействует на него без всякой опосредствующей среды. Этот
сенсуалистический Робинзон завел философию в тупик. Поэтому новейшая
идеалистическая философская мысль пытается отбросить "ощущение" и
погрузиться в спекуляции о "языке".

Материалистическая философия рассматривает "субъект" (как полюс теории
познания) в его материальном бытии как существо телесное, чувственно
общающееся с внешним миром, и как существо социальное, глубоко насыщенное
опытом других людей и отношениями с ними. Наконец, диалектический
материализм историчен по своему методу. И это последнее обстоятельство
особенно важно для разрешения указанных лингвистических споров. Если бы
даже в какой-то отдаленный момент человек был отделен от объективного мира
совершенно непрозрачной языковой средой, мы обязаны были бы сразу внести в
эту умозрительную картину динамику: непрозрачная среда становится все более
прозрачной, на полпути она уже полупрозрачна, чтобы в некоей предельной
перспективе стать вовсе прозрачной; ведь нельзя брать язык в его
неподвижности, а человека в его бездеятельности по отношению к объектам,
если же поправить обе эти ошибки, мы получим указанную уже не статическую,
а динамическую схему. Да и в самом деле, чем глубже в прошлое, тем более
словесная оболочка негибка и неадекватна подлинной природе вещей, развитие
же технической практики и научного знания энергично разминает ее, делая из
хозяина слугой человека.

Другая важная сторона современных лингвистических споров состоит в том, что
многими авторами язык берется не как языковое или речевое общение, а как
самодовлеющая система, усвоенная индивидом, и рассматривается помимо
проблемы обмена словами между людьми. Эта проблема обмена или речевой
реципрокности опять-таки оказалась довольно большой неожиданностью, лишь
сравнительно недавно во весь рост возникшей перед другими лингвистами и
психолингвистами. Данная ситуация тоже дальновидно констатирована в
цитированной книге В. А. Звегинцева: "Возникает также необходимость
исследований, исходящих из недавно осознанного факта, что акт речевого
общения двусторонен и что одинаково важно изучать его с обеих сторон. Ведь
в речевом акте не только что-то "выдается" (значение или информация), но
это что-то и "воспринимается" (опять-таки значение или информация, но уже
"с другой стороны")" .

Выше мы рассматривали экстероинструкцию и аутоинструкцию как в основном
эквивалентные. Теперь после этого короткого лингвистического вступления
надо обратить внимание и на их противоположность, на их противоборство.

В. С. Мерлин показал, что словесная инструкция затормозить проявление ранее
выработанной оборонительной двигательной реакции на условный раздражитель
действует у одних испытуемых с хода, у других с заметными затруднениями. В
последнем случае на помощь привлекались поощряющие мотивы: например,
экспериментатор говорит, что опыт проводится не просто в научных целях, но
имеет задачей выяснить профпригодность испытуемых, -- и теперь они успешно
справляются с задачей затормозить движение. Значит, эта мотивировка