Кмициц время от времени тыкал его кулаком в брюхо и приговаривал:
   - Слушай, кабан! Коль не распорют тебе шведы  пузо,  все  кладовые  в
него упрячешь!
   - Где они тут, эти шведы? Арканы у нас истлеют, луки иструхлявеют,  -
отвечал ему Улан, стосковавшийся по войне.
   Они и в самом деле сперва ехали по таким местам, куда не ступала нога
шведа, а потом по  таким,  где  вражеские  гарнизоны  уже  были  выгнаны
конфедератами. Зато  везде  им  встречались  отряды  шляхты,  большие  и
маленькие, которые с оружием в руках шли в разных направлениях; такие же
отряды крестьян не однажды грозно преграждали им путь,  и  часто  трудно
было втолковать людям, что перед ними друзья и слуги польского короля.
   Наконец отряд  дошел  до  Замостья.  Татары  поразились,  увидев  эту
могучую крепость, нечего говорить, как велико было их  изумление,  когда
они узнали, что она выдержала осаду всего войска Хмельницкого.
   Ян Замойский, владетель майората <Прим.>, в знак  великой  милости  и
благоволения позволил им войти в город. Их впустили  через  Щебжешинские
ворота, которые  иначе  назывались  Кирпичными,  ибо  двое  других  были
сложены из камня. Сам Кмициц не ждал найти что-либо подобное, он не  мог
прийти в себя от  удивления  при  виде  широких  улиц,  вытянувшихся  по
итальянскому образцу в ровную  линию,  при  виде  великолепного  собора,
академии, замка, стен, мощных пушек и всякого крепостного  "вооружения".
Мало кто из магнатов мог равняться с внуком  великого  канцлера  и  мало
какая крепость - с Замостьем.
   Но больше всего восхитились ордынцы, когда  увидели  армянскую  часть
города.  Они  жадно  вдыхали  запах  сафьяна,  который  шел  от  больших
сафьяновых заводов, открытых  предприимчивыми  пришельцами  из  Кафы,  а
взоры их манили пряности, восточные  ковры,  пояса,  сабли  с  насечкой,
кинжалы, луки, турецкие чары и всякие драгоценности.
   Сам коронный  чашник  очень  понравился  Кмицицу.  Он  и  впрямь  был
настоящим царьком в своем Замостье, этот красавец в самой поре,  хоть  и
несколько потрепанный оттого, что  в  годы  первой  молодости  не  очень
смирял свои  страсти.  Всегда  любил  он  прекрасный  пол,  но  здоровье
все-таки не настолько расстроил, чтоб и на лице  пропала  веселость.  По
сию пору не был он женат, и хоть самые знатные дома  в  Речи  Посполитой
рады были бы с ним породниться, уверял, что ни в одном из них  не  может
найти  себе  невесту,  чтоб  была  достаточно  хороша  собою.  Нашел  он
красавицу позже, молодую француженку  <Прим.>,  которая  хоть  и  любила
другого, польстилась на богатство и без колебаний отдала  руку  магнату,
не  предполагая,  что  тот,  кем  она  пренебрегла,   возложит   некогда
королевский венец на свою и ее главу.
   Остротою ума хозяин Замостья не отличался, - ровно столько  было  ему
его отпущено, сколько самому было надобно, не более того. Чинов и званий
не искал, - они сами плыли ему в руки, а когда друзья  упрекали  его  за
то, что нет у него честолюбия, он отвечал им:
   - Это неправда, больше его у меня, нежели у тех, что на поклон ходят.
Зачем мне  обивать  королевские  пороги?  В  Замостье  я  не  просто  Ян
Замойский, а Себепан Замойский.
   Потому и звали его повсюду Себепаном, а он этим прозвищем  был  очень
доволен.  Охотно  прикидывался  он  простаком,   хотя   получил   тонкое
воспитание и молодость провел  в  путешествиях  по  чужим  странам.  Сам
называл себя простым шляхтичем и любил поговорить  об  убожестве  своего
"сословия", то ли для того, чтобы другие ему возражали, то ли для  того,
чтобы не заметили собственного  его  убожества.  Но,  в  общем,  был  он
человек достойный  и,  не  в  пример  многим  Другим,  верный  сын  Речи
Посполитой.
   Понравился он Кмицицу, но и Кмициц ему по душе пришелся, пригласил он
молодого рыцаря к себе в замок, в покои, и принимал радушно, потому  что
любил, чтобы славили его и за гостеприимство.
   В замке пан Анджей познакомился со многими  знатными  людьми,  прежде
всего с княгиней Гризельдой Вишневецкой,  сестрой  Замойского  и  вдовой
великого Иеремии, в свое время самого  богатого  магната  во  всей  Речи
Посполитой, который, однако, все  свои  несметные  владения  утратил  во
время казацких набегов, так что вдова его жила в  Замостье  у  брата  из
милости.
   Но  столь  надменна,  величественна  и  добродетельна  была   княгиня
Гризельда, что Замойский первый не знал, как ей угодить, а уж боялся  ее
пуще огня. Не бывало случая, чтобы не исполнил он ее  воли  или  без  ее
совета предпринял какой-нибудь важный шаг. Придворные болтали,  что  это
она правит Замостьем, войском, казною и своим братом-старостой; но вдова
не  желала  воспользоваться  своим  преимуществом,  всецело   предавшись
безутешной скорби и воспитанию сына.
   Сын ее недавно приехал на короткое время из Вены, где  находился  при
дворе, и теперь гостил у матери. Это был юноша в самой весенней поре; но
тщетно искал Кмициц на его челе тех примет, что должен был бы иметь  сын
великого Иеремии <Прим.>.
   Наружность у князя была самая  располагающая:  полное  круглое  лицо,
робкий взгляд выпуклых глаз, толстые, влажные, как у всех лакомок, губы,
густые, цвета воронова крыла волосы до плеч. Только и унаследовал он  от
отца что эти черные волосы да смуглость лица.
   Кто знал его ближе, уверяли Кмицица, что человек он благородной  души
и  больших  способностей,  обладает  замечательной   памятью   и   может
изъясняться  на  многих  языках  и  только  некоторая  неповоротливость,
медлительность  ума  да  прирожденная  неумеренность  в  еде  составляют
недостатки этого в других отношениях незаурядного юноши.
   Побеседовав с молодым князем, пан Анджей убедился, что он  не  только
понятлив и рассудителен, но и имеет дар привлекать к себе  людей.  После
первого же разговора он полюбил юношу любовью, исполненной  состраданья.
Дорого дал бы он за то, чтобы вернуть  сироте  тот  блистательный  удел,
который должен был быть предназначен ему по праву и рожденью.
   Но за первым же обедом он убедился и в том, что не зря  болтают  люди
об обжорстве Михала. Молодой князь, казалось, ни о чем больше не  думал,
кроме как об еде.  Его  выпуклые  глаза  беспокойно  следили  за  каждой
переменой кушанья, а когда ему подносили блюдо, он  накладывал  себе  на
тарелку огромные куски и ел, чавкая с той жадностью, с какой  едят  одни
только обжоры. Облако  еще  большей  печали  повисло  в  эту  минуту  на
мраморном лице княгини. Кмицицу стало так неловко, что он  отвернулся  и
устремил взор на Замойского.
   Но калушский староста не смотрел ни на князя  Михала,  ни  на  своего
гостя. Кмициц проследил его взгляд,  и  из-за  плеча  княгини  Гризельды
взору его явилось истинно волшебное виденье, которого до сих пор  он  не