- Никакого теперь от него толку. Но чужого мне не надобно.
   - Дай же совет, как поставить девушку на ноги.
   Кмициц рассмеялся.
   - Да уж коль давать, так лучше об  этом,  не  об  чем  другом.  Самое
лучшее попросить помочь пана Сапегу. Ежели примет он в девушке  участие,
то как витебский воевода и первый человек в Литве много  может  для  нее
сделать.
   -  Он  бы  мог  разослать  трибуналам  письма,  что  имения  отписаны
Борзобогатой, чтобы родичи Подбипятки не зарились.
   - Так-то оно так, но ведь трибуналов сейчас нет, да и у  пана  Сапеги
голова другим занята.
   - Можно было бы отвезти к нему девушку  и  опеку  передать  над  нею.
Будет она у него на глазах, так он для нее скорее что-нибудь сделает.
   Кмициц с удивлением посмотрел на старосту.
   "Что это он решил от нее избавиться?" - подумалось ему.
   Староста между тем продолжал:
   - В стане жить у воеводы, в его шатре, ей не пристало, но он  мог  бы
оставить ее со своими дочками.
   "Что-то мне невдомек, - снова подумал Кмициц. - Да  в  Опеке  ли  тут
дело?"
   - Вся беда в том, что время нынче неспокойное, трудно отсылать  ее  в
те края. Пришлось бы несколько сот людей с нею отправить, а  я  не  могу
оголять Замостье. Найти бы кого, кто доставил бы ее целой и  невредимой.
Вот ты бы, к примеру, мог это сделать,  все  едино  ведь  едешь  к  пану
Сапеге. Я бы дал тебе  письма,  а  ты  бы  мне  дал  слово  рыцаря,  что
доставишь ее целой и невредимой.
   - Мне везти ее к пану Сапеге? - удивился Кмициц.
   - Разве это так уж неприятно? Пусть бы даже в дороге дело у вас дошло
до любви!
   - Эге-ге! - сказал Кмициц. - Любовью-то моей уж другая владеет и хоть
ничем мне за нее не платит, а все менять ее я не думаю.
   - Тем лучше, тем спокойней я вверю ее твоему попечению.
   Наступила минута молчания.
   - Ну как? Не возьмешься? - спросил староста.
   - С татарами я иду.
   - Мне говорили, что эти татары боятся тебя  пуще  огня.  Ну  как,  не
возьмешься?
   - Гм!.. Отчего не взяться, отчего же, вельможный  пан,  не  сослужить
тебе службу. Да вот...
   - Знаю! Ты думаешь, надо, чтоб княгиня дала на то свое согласие.  Она
позволит, как пить дать позволит! Ведь она, представь себе,  подозревает
меня...
   Тут староста что-то долго шептал Кмицицу на ухо, а вслух закончил:
   - Страх как она на меня за это разгневалась, а я и  вовсе  присмирел,
потому чем с бабами воевать, так уж  лучше,  чтоб  шведы  под  Замостьем
стояли. Но теперь у нее будет лучший довод,  что  ничего  дурного  я  не
замышляю, коль скоро сам хочу услать девушку. Удивится она,  да,  очень!
Ну, так при первом же удобном случае я поговорю с нею.
   С этими словами староста  отошел,  а  Кмициц  поглядел  ему  вслед  и
пробормотал:
   - Расставляешь ты, пан староста,  какие-то  сети,  и  хоть  цель  мне
неясна, однако западню я хорошо вижу, потому и ловец из тебя страх какой
неискусный.
   Староста был доволен собой, хотя понимал, что сделана только половина
дела; оставалась другая, такая трудная, что при одной  мысли  о  ней  он
просто трусил и  сомненье  брало  его:  надо  было  получить  позволение
княгини Гризельды, а сурового нрава ее и  проницательного  ума  староста
очень боялся.
   Однако, раз начав дело, он  хотел  поскорее  довести  его  до  конца,
поэтому на следующий  день  после  обедни,  завтрака  и  смотра  наемной
немецкой пехоты направился в покои княгини.
   Он застал сестру за вышиванием ризы для собора. Ануся за спиной у нее
мотала развешанный на двух стульцах шелк; другой  моток  розового  цвета
она повесила себе на шею и, бегая вокруг стульцев, быстро свивала  нить,
так что только ручки мелькали.
   У старосты глаза замаслились при виде ее;  однако  он  тотчас  придал
своему лицу важное выражение и, поздоровавшись  с  княгиней,  словно  бы
вскользь сказал:
   - А пан Бабинич, что приехал сюда с татарами, литвин. Человек, видно,
богатый и очень учтивый, а уж рыцарь  прямо  прирожденный.  Ты  заметила
его, сестра?
   - Ты же сам мне его и представил, -  равнодушно  уронила  княгиня.  -
Лицо у него приятное, и с виду он храбрый рыцарь.
   - Я его о поместьях расспрашивал, что панне Борзобогатой завещаны. Он
говорит, что это состояние, равное чуть ли не радзивилловскому.
   - Дай бог Анусе получить это наследство!  Легче  ей  будет  сиротство
переносить, а потом и старость, - ответила княгиня.
   - Вот только одно periculum, как бы дальняя родня  не  завладела  им.
Бабинич говорит, что витебский воевода, если захочет, может  этим  делом
заняться. Достойный он человек и к нам весьма расположен,  я  бы  ему  и
родную дочь не побоялся доверить... Надо только, чтобы он письмо  послал
в трибуналы да объявил об опеке. Но Бабинич уверяет, что для этого панне
Анне самой придется туда поехать.
   - Куда? К пану Сапеге?
   - Или к его дочкам, но самой придется,  чтобы  pro  forma  <По  форме
(лат.).> утвердиться в правах на наследство.
   Это  "утверждение  в  правах  pro  forma"  воевода  просто   выдумал,
справедливо полагая, что княгиня примет фальшивую монету за настоящую.
   Подумав с минуту времени, она сказала:
   - Как же ей сейчас ехать, когда по пути всюду шведы?
   - Я получил весть, что из Люблина они ушли. Весь край по эту  сторону
Вислы свободен.
   - Да кто же отвезет Ганку к пану Сапеге?
   - Да хоть бы тот же Бабинич.
   - С татарами? Побойся бога, брат, ведь это дикий и жестокий народ!
   - Я совсем не боюсь, - сделала реверанс Ануся.
   Но княгиня Гризельда уже поняла, что брат явился  к  ней  с  каким-то
готовым умыслом; она услала Анусю и испытующе на него посмотрела.
   - Эти ордынцы, - сказал он словно  бы  про  себя,  -  трепещут  перед
Бабиничем. Он их вешает за малейшее неповиновение.