замечал.
   Это была девичья головка с личиком белым, как  кипень,  румяным,  как
роза, и прелестным, как картинка. Локоны сами вились  у  панны  на  лбу,
быстрыми глазками она так и стреляла  по  офицерам,  сидевшим  рядом  со
старостой, не минуя при этом и самого Себепана; наконец  она  остановила
свой взор на Кмицице и смотрела на него с такой  игривостью  и  с  таким
упорством, словно хотела заглянуть в самую глубину его сердца.
   Но Кмицица нелегко  было  смутить;  он  тут  же  сам  стал  предерзко
смотреть в ее  глазки,  затем  толкнул  в  бок  сидевшего  рядом  с  ним
Щурского, поручика надворной панцирной  хоругви  Замойского,  и  спросил
вполголоса:
   - Что это за птичка такая синичка с пышным хвостом?
   - Осторожней, милостивый пан, коль не знаешь, о ком говоришь! - резко
оборвал  его  Щурский.  -  Никакая  это  не  синичка,  это  панна   Анна
Борзобогатая-Красенская! И ты иначе ее не зови, а то как бы не  пришлось
тебе пожалеть о своей grubianitatis <Шляхтич на латинский лад переиначил
польское слово "grubianstwo", то есть "грубость".>.
   - А ты разве  не  знаешь,  что  долгохвостая  синичка  прехорошенькая
пташка, и нет потому ничего зазорного  в  этом  прозвании,  -  засмеялся
Кмициц. - Однако и осерчал же ты, влюблен, знать по уши!
   - А кто тут в нее не влюблен? - сердито проворчал Щурский. - Сам  пан
староста все глаза проглядел, вертится как на шиле.
   - Вижу я, вижу!
   - Что ты там видишь! Пана старосту, меня, Грабовского,  Столонгевича,
Коноядского, драгуна Рубецкого, Печингу, всех она с ума  свела.  И  тебя
сведет, коль подольше тут побудешь. Ей для этого двадцати четырех  часов
хватит!
   - Э, сударь! Меня и за двадцать четыре месяца не сведешь!
   - Как так? - возмутился Щурский. - Ты что, железный?
   - Нет! Но если у тебя украли из кармана последний талер, тебе  нечего
бояться воров...
   - Ну разве что так! - промолвил Щурский.
   А Кмициц  вдруг  приуныл,  собственные  вспомнил  печали  и  перестал
обращать внимание на черные глазки, которые все упорней глядели на него,
словно вопрошая: "Как  звать  тебя  и  откуда  взялся  ты  тут,  молодой
рыцарь?"
   А Щурский ворчал:
   - И не смигнет! Вот так и меня пронзала, покуда не пронзила  в  самое
сердце! А теперь и смотреть в мою сторону не хочет!
   Кмициц встряхнулся от задумчивости.
   - Чего же, черт бы вас побрал, никто из вас не женится на ней!
   - Друг дружке мешаем!
   - Ну, этак девка и вовсе может маком  сесть!  А  впрочем,  грушка-то,
пожалуй, еще с белыми зернышками.
   Щурский глаза на него вытаращил; наклонясь, он с  самым  таинственным
видом шепнул ему на ухо:
   - Толкуют, ей уж все двадцать пять, клянусь богом! Еще до набега этих
разбойников казаков она состояла при княгине Гризельде.
   - Скажи на милость! А я бы ей больше шестнадцати не дал, ну  от  силы
восемнадцать!
   А меж тем "чаровница" догадалась, видно, что об  ней  идет  разговор,
потому что опустила ресницы  и  только  бочком,  осторожно  стреляла  на
Кмицица глазками, все будто спрашивая: "Кто ты такой, красавчик?  Откуда
взялся?"
   А он и ус стал невольно крутить.
   После  обеда  калушский  староста,  который  видя  тонкое  обхождение
Кмицица, и сам обходился с ним не как с обычным  гостем,  взял  молодого
рыцаря под руку.
   - Пан Бабинич, - обратился он к нему, - ты говорил  мне,  что  ты  из
Литвы?
   - Да, пан староста.
   - Скажи мне, не знаешь ли ты в Литве Подбипяток?
   - Знать я их не знаю, потому их никого и на свете уж нет, по  крайней
мере тех, что  звались  Сорвиглавцами.  Последний  под  Збаражем  голову
сложил. Это был самый великий рыцарь из всех, что дала нам Литва. Кто не
знает у нас Подбипяток!
   - Слыхал про то и я, а спрашиваю вот почему: тут у моей  сестры  одна
панна живет, зовут ее Борзобогатая-Красенская. Девица  благородная.  Она
невестой была пана Подбипятки, убитого под Збаражем. Сирота круглая, без
отца, без матери, и сестра ее очень  любит,  да  и  я,  будучи  опекуном
сестры, тем самым и эту девушку опекаю.
   - Милое дело! - прервал его Кмициц.
   Калушский  староста  улыбнулся,  и   глазом   подмигнул,   и   языком
прищелкнул.
   - Что? Марципанчик, розанчик, а?
   Однако тут же спохватился и принял важное выражение.
   - Изменник! - сказал он полушутя, полусерьезно. - Ты на удочку  хотел
меня поймать, а я чуть было не выдал свою тайну.
   - Какую? - спросил Кмициц, бросив на него быстрый взгляд.
   Тут Себепан окончательно понял, что в остроте ума ему не сравниться с
гостем, и повернул разговор на другое.
   - Этот Подбипятка, - сказал он, - фольварки ей отписал в ваших краях.
Не помню я их названий, чудные какие-то: Балтупе, Сыруцяны, Мышьи Кишки,
словом, все, что у него было. Право, всех не припомню... Пять или  шесть
фольварков.
   - Не фольварки это, а скорее поместья. Подбипятка был очень богат,  и
коль заполучит эта панна когда-нибудь все его состояние, сможет  держать
собственный двор и мужа искать себе среди сенаторов.
   - Что ты говоришь? Ты знаешь эти деревни?
   -  Я  знаю  только  Любовичи  и  Шепуты,  они  лежат  рядом  с  моими
поместьями. Рубежи одних только лесных угодий тянутся  мили  на  две,  а
земель да лугов еще на столько же.
   - Где же это?
   - В Витебском воеводстве.
   - Ну это далеко! Дело выеденного яйца не стоит, ведь тот край в руках
врага.
   - Выгоним врага и до поместий дойдем. Но  у  Подбипятки  и  в  других
краях есть поместья, особенно большие в Жмуди, я это хорошо знаю, у меня
самого там клочок земли.
   - Вижу, и ты не пустосум, состояньице немаленькое.