- Не могу я дать согласие на такую поездку,  -  объявила  княгиня.  -
Девушка она честная, но ветрена и влюбляет в себя  походя.  Ты  сам  это
прекрасно знаешь. Никогда бы я не вперила ее попечению молодого и к тому
же неизвестного человека.
   - Ну там-то его  знают,  да  и  кто  не  слыхал  о  Бабиничах,  людях
родовитых и достойных! - (Первый пан староста о них и не слыхивал!) -  В
конце концов, - продолжал он, - ты бы могла дать  ей  для  сопровождения
какую-нибудь степенную женщину, вот и decorum <Приличие (лат.).> был  бы
соблюден. За Бабинича я ручаюсь. К тому же невеста у него в тех краях, и
влюблен он в нее, по его же словам,  смертельно.  А  кто  влюблен,  тому
проказы нейдут на ум. Все дело в том, что другой такой  случай  вряд  ли
скоро представится, а у девушки состояние может пропасть, и на  старости
она может остаться без крова.
   Княгиня перестала вышивать, подняла голову и снова устремила на брата
проницательный взгляд.
   - Почему тебе так хочется услать ее отсюда?
   - Почему мне хочется? - опустил староста глаза. -  Да  вовсе  мне  не
хочется!
   - Ян! Ты уговорился с Бабиничем покуситься на ее честь?
   - Вот тебе на! Этого только недоставало! Да ты сама прочтешь  письмо,
которое я напишу пану Сапеге, и свое приложишь. А  я  одно  только  тебе
обещаю, что шагу не ступлю из Замостья. Наконец, ты  сама  поговоришь  с
ним, сама попросишь взяться за это дело. Раз ты меня подозреваешь, знать
ничего не хочу.
   - Почему же ты настаиваешь, чтобы она уехала из Замостья?
   - Потому что добра  ей  желаю  и  богатства.  Наконец,  так  и  быть,
откроюсь тебе! Надо мне, чтоб уехала она из Замостья. Надоели  мне  твои
подозрения, не нравится мне, что  вечно  ты  хмуришься,  вечно  на  меня
косишься. Надеялся я,  что  посодействую  отъезду  девушки  и  наилучшее
argumentum <Довод (лат.).> представлю против твоих подозрений. Право,  с
меня довольно! Не школяр я и не повеса,  что  ночью  крадется  под  окно
возлюбленной. Скажу тебе больше: офицеры передраться из-за  нее  готовы,
саблями друг другу грозятся. Ни покоя, ни порядка, ни надлежащей службы.
С меня довольно! Ну что ты на меня уставилась? Коли  так,  поступай  как
знаешь, а за Михалом сама следи, это уж не моя, а твоя забота.
   - За Михалом? - изумилась княгиня.
   - Я про девушку ничего не могу сказать.  Кружит  она  ему  голову  не
больше, чем прочим, но коль ты не видишь, что он глаз с нее  не  сводит,
что влюблен в нее по уши, одно скажу тебе: Купидон не ослепляет так, как
материнская любовь.
   Княгиня нахмурилась и побледнела.
   Увидев, что он попал наконец в самую точку, староста хлопнул себя  по
коленям и сказал:
   - Вот оно дело какое,  сестра!  А  мне-то  что.  Пусть  себе  Михалек
помогает ей мотать шерсть, пусть млеет, пусть томится, пусть поглядывает
в замочную скважину! Мое  дело  сторона!  Да  и  то  сказать,  состояние
большое, родом она шляхтянка, а я выше шляхты себя не ставлю...  Что  ж,
твоя воля! Летами вот только он не вышел, да и это не моя забота.
   С этими словами староста встал, весьма  учтиво  поклонился  сестре  и
собрался уходить.
   У княгини кровь прилила к лицу. Гордая дама во всей  Речи  Посполитой
не видела партии, достойной Вишневецкого, а  за  границей  разве  только
среди австрийских принцесс. Как раскаленное  железо,  обожгли  ее  слова
брата.
   - Ян! - сказал она. - Погоди!
   - Сестра, - ответил калушский староста, - я хотел,  primo  <Во-первых
(лат.).>, дать тебе довод, что ты напрасно  меня  подозреваешь,  secundo
<Во-вторых (лат.).>,  что  подозревать  надо  кое-кого  другого.  Теперь
поступай как знаешь, мне больше сказать нечего.
   С этими словами Замойский поклонился и вышел.

ГЛАВА XXXV

   Калушский староста не прилгнул, когда сказал  сестре  о  любви  князя
Михала: как и вся молодежь, вплоть до придворных пажей, князь  тоже  был
влюблен в Анусю. Но не такой уж пылкой была эта любовь  и  уж  вовсе  не
предприимчивой, так, род сладкого томленья,  а  не  тот  порыв  страсти,
когда сердце жаждет вечного обладания предметом любви. Для такой жажды у
Михала было слишком мало энергии.
   И все же это чувство очень испугало княгиню. Гризельду,  мечтавшую  о
блестящей будущности для сына.
   В первую минуту она просто поразилась,  когда  узнала,  что  староста
договорился вдруг об отъезде Ануси; теперь же  душа  ее  была  настолько
потрясена грозящей сыну опасностью, что она об  этом  и  думать  забыла.
Разговор с сыном, который бледнел и дрожал и ударился в  слезы,  еще  не
успев ни в чем ей признаться, утвердил ее в мысли, что опасность над ним
нависла грозная.
   Однако не сразу усыпила она совесть, и  только  тогда,  когда  Ануся,
которой хотелось свету повидать и людей посмотреть, а  может,  и  голову
вскружить красавцу рыцарю, упала к ее ногам и стала молить позволить  ей
уехать, княгиня не нашла в себе сил, чтобы отказать ей.
   Правда, Ануся  слезами  обливалась  при  мысли  о  разлуке  со  своей
госпожой, заменившей ей мать; но хитрая  девушка  сразу  смекнула,  что,
прося о разлуке, она тем самым отводит от себя всякие подозрения в  том,
будто  она  с  каким-то  заранее  обдуманным  намерением  кружит  голову
молодому князю или даже самому старосте.
   Желая убедиться, не в сговоре ли брат с Кмицицем, княгиня велела пану
Анджею явиться к ней. Обещание старосты  шагу  не  ступить  из  Замостья
несколько ее успокоило, и все же она пожелала  поближе  познакомиться  с
человеком, который будет сопровождать Анусю.
   Разговор с Кмицицем успокоил ее совершенно.
   Серые глаза молодого шляхтича глядели так  открыто  и  правдиво,  что
нельзя было в нем сомневаться. Он сразу  признался  княгине,  что  любит
другую и потому нет у него охоты до шалостей. Наконец, он дал  ей  слово
кавалера, что охранит девушку от любой опасности,  разве  только  прежде
сам сложит голову.
   - Благополучно доставлю я ее к пану Сапеге, потому староста  говорит,
что враг уже ушел и из Люблина. Ну а там и думать о ней не  хочу.  И  не
потому, что отказываюсь я служить твоей милости,  нет,  я  всегда  готов
пролить свою кровь за вдову  величайшего  из  воителей,  гордости  всего