В шведском лагере начался беспорядок, более  того,  началось  -  вещь
доселе небывалая - настоящее смятение,  и  офицерам  лишь  с  величайшим
трудом удалось его подавить. Но король, который всю ночь провел в седле,
видел, что делается, и понял, к чему это может привести. В то же утро он
созвал военный совет.
   Невеселое было это совещание, и кончилось оно  быстро,  ибо  выбирать
было не из чего. Войско пало духом, солдаты голодали, а силы  неприятеля
все росли.
   Шведскому  Александру,  который  клялся  на  весь  мир,   что   будет
преследовать  польского  Дария  вплоть  до   самых   татарских   степей,
приходилось теперь думать не о преследовании, а о собственном спасении.
   - Мы можем вдоль Сана вернуться в  Сандомир,  оттуда  вдоль  Вислы  в
Варшаву, а там и Пруссия недалеко,  -  сказал  Виттенберг.  -  Тогда  мы
избежим гибели.
   Дуглас схватился за голову.
   - Столько "обед, столько трудов, завоевана такая огромная  страна,  и
после всего этого возвращаться ни с чем!
   А Виттенберг ему на это:
   - Вы видите иной выход, ваше превосходительство?
   - Не вижу, - ответил тот.
   Тогда король, все время хранивший молчание, встал, давая понять,  что
совет окончен.
   - Приказываю отступать! - произнес он.
   И больше в тот день не вымолвил ни слова.
   Зарокотали барабаны, запели трубы.  Весть  о  королевском  приказе  в
мгновение ока разнеслась по  лагерю.  Солдаты  встретили  ее  радостными
криками. Ведь замки и крепости оставались еще  в  руках  у  шведов,  там
можно было рассчитывать на отдых, еду, безопасность.
   Генералы и солдаты с таким пылом принялись готовиться к отходу,  что,
как заметил с горечью Дуглас, просто стыдно было смотреть.
   Самого Дугласа король выслал в передовой  дозор,  чтобы  тот  наладил
переправы и вырубил, где надо,  лес.  Вслед  за  ним  в  боевом  порядке
выступило войско; спереди его прикрывали пушки, сзади тянулся  обоз,  по
бокам шла пехота. Военное снаряжение и шатры были отправлены по реке  на
судах.
   Все эти меры предосторожности были отнюдь не лишними: едва снялись  с
места, как тотчас шведский арьергард заметил  скачущих  следом  польских
всадников и с этой минуты почти никогда не терял их из  виду.  Чарнецкий
собрал  все  собственные  хоругви,  все   окрестные   отряды,   попросил
подкреплений у короля и двинулся за шведами по пятам.
   Первая же ночевка  в  Пшеворске  принесла  первую  тревогу.  Польские
отряды приблизились настолько, что пришлось бросить против них несколько
тысяч пехоты, а также пушки. Сперва было король подумал,  что  Чарнецкий
начал настоящее наступление, но тот, как обычно, лишь слал на него отряд
за отрядом. Приблизившись к лагерю,  поляки  пугали  шведов  криками,  а
затем быстро убирались восвояси. Вся Ночь до  утра  прошла  в  подобного
рода маневрах, всю ночь шведы не смыкали глаз.
   И это предстояло им терпеть и впредь, каждый день и каждую ночь, пока
длился их поход.
   Тем временем Ян Казимир прислал Чарнецкому  две  отлично  снаряженные
конные хоругви, а затем и  письмо,  что  вскоре  выступят  и  гетманы  с
регулярным войском; сам король с остальной пехотой и  татарами  поспешит
вслед за ними. Ему оставалось лишь завершить переговоры с ханом,  Ракоци
и цесарем. Вести эти необычайно обрадовали Чарнецкого, и  наутро,  когда
шведы двинулись дальше, в междуречье Вислы и Сана, пан  каштелян  сказал
полковнику Поляновскому:
   - Невод заброшен, рыба идет в сети.
   - А мы поступим,  как  тот  рыбак,  что  играл  рыбам  на  флейте,  -
подхватил Заглоба. - Видит рыбак, что рыбы не пляшут, взял да и  вытащил
их на берег;  вот  тут-то  они  заскакали,  а  он  их  лупит  палкой  да
приговаривает: "Ах вы, такие-сякие! Надо было плясать, пока я просил".
   А Чарнецкий в ответ:
   - Погодите, они у нас попляшут, пусть только пан  маршал  Любомирский
подойдет со своими пятью тысячами.
   - А скоро ли? - спросил Володыёвский.
   - Сегодня приехало  несколько  шляхтичей  с  предгорья,  -  отозвался
Заглоба, - говорят, что он спешит сюда кратчайшим путем, да  только  вот
вопрос - захочет ли он соединиться с нами или  станет  воевать  на  свой
страх и риск?
   - Почему так? - спросил Чарнецкий, зорко глядя на Заглобу.
   - Больно уж самолюбив и до славы жаден. Я с  Любомирским  знаком  сто
лет и был с ним близок. Познакомились мы при дворе краковского каштеляна
Станислава, он тогда был  еще  совсем  молодой  и  учился  фехтованию  у
французов и итальянцев. Как-то раз я сказал ему, что все они бездельники
и против меня ни один не устоит. Он страшно рассердился. Мы побились  об
заклад, и я тут же положил семерых, одного за другим. А потом я сам  его
обучал, и не только фехтованию, но и военному делу. Он, правда,  туповат
был малость, это у него от рождения, но чему научился - все от меня.
   - Уж будто ты, ваша милость, такой искусник? - спросил Поляновский.
   - Exemplum, пан  Володыёвский,  другой  мой  ученик,  радость  моя  и
гордость.
   - Да, верно, ведь это ты, пан Заглоба, зарубил Свено.
   - Свено? Тоже мне победа! Это доведись кому-нибудь из вас, так небось
хватило бы рассказов на всю жизнь, еще и соседей бы  созывали,  чтоб  за
чаркою вина рассказать  лишний  раз,  ну,  а  для  меня  это  не  велика
важность: захоти я сосчитать, я такими,  как  Свено,  мог  бы  вымостить
дорогу отсюда до Сандомира. Что, правду  я  говорю?  Скажите,  кто  меня
знает!
   - Правда, дядя, - подтвердил Рох Ковальский.
   Этой части разговора Чарнецкий уже не слышал, глубоко задумавшись над
словами Заглобы. Характер  Любомирского  был  знаком  и  ему,  и  он  не
сомневался, что тот либо захочет навязать ему свою волю, либо сам станет
воевать на свой страх  и  риск,  невзирая  на  ущерб,  какой  это  могло
причинить Речи Посполитой.
   Суровое лицо Чарнецкого помрачнело, и он начал крутить бороду.
   - Эге! - шепнул Яну Скшетускому Заглоба,  -  что-то  ему  уже  не  по
вкусу, нахохлился, как орел, того и гляди, заклюет.
   Но тут Чарнецкий заговорил:
   - Кто-то из вас должен поехать к пану Любомирскому и отвезти от  меня
письмо.