надменный нрав и склонит вашу княжескую милость к переговорам.
   А Замойский на это:
   - Да, есть ущерб, есть... Как не быть! Осколком ядра свинью на  рынке
убило. Постреляйте еще неделю - глядишь, и вторую убьете...
   Форгель передал его ответ королю. Вечером в королевском  шатре  снова
держали совет, а  утром  шведы  начали  укладывать  на  телеги  шатры  и
скатывать с валов пушки... Ночью снялось все войско.
   Замостье палило им вслед из всех орудий,  а  когда  они  скрылись  из
виду, из южных ворот вышли две хоругви  -  Шемберко  и  лауданская  -  и
поскакали следом.
   Шведы двигались на юг. Правда, Виттенберг  советовал  возвратиться  в
Варшаву и всячески пытался убедить короля, что это единственный  путь  к
спасению, но шведский  Александр  твердо  решил  преследовать  польского
Дария до крайних пределов польской земли.

ГЛАВА IV

   Весна в том году была с причудами:  на  севере  Речи  Посполитой  уже
стаяли снега, вскрылись реки и земля утопала в мартовском половодье, меж
тем как на юге леса, поля и  воды  все  еще  стыли  под  ледяным  зимним
ветром, веявшим с гор. В лесах лежали сугробы, лошадиные  копыта  звонко
цокали по обледеневшим дорогам, погода стояла сухая, с красными закатами
и звездными морозными ночами. Хлебопашцы, хозяева плодородных суглинков,
черноземов и росчистей Малой Польши  радовались  поздним  холодам,  ибо,
говорили они, мороз истребит  полевых  мышей  и  шведов.  Долго  медлила
весна,  зато  потом  нагрянула  внезапно,  словно  кирасирская  хоругвь,
атакующая врага.  Жаркое  солнце  вмиг  растопило  ледяной  панцирь.  Из
венгерских степей подул сильный и теплый ветер, согревая  луга,  поля  и
боры. Вскоре между блестящими лужами  на  полях  зачернелась  земля,  на
поймах зазеленела трава, а деревья в лесу, увешанные тающими сосульками,
роняли обильные слезы.
   По безоблачному небу целыми днями тянулись стаи журавлей, диких уток,
чирков и гусей. Прилетели аисты и стали вить гнезда на  тех  же  крышах,
что и в прошлом году,  ласточки  суетились  под  каждой  застрехой;  над
деревнями, над лесами и озерами стоял  неумолчный  птичий  гомон,  а  по
вечерам громко квакали лягушки, блаженствуя в теплых лужах.
   А потом зарядили проливные, теплые  дожди  и  шли  днем  и  ночью  не
переставая. Поля уподобились озерам, реки разлились, затопили все броды,
дороги  покрылись  вязкой,  глубокой  грязью  и  обратились   в   "места
непроходны".
   Вот по этим-то водам, болотам  и  топям  шведское  войско  брело  все
дальше к югу. Но как же мало эта беспорядочная толпа, схожая  с  гонимым
на убой стадом, напоминала ту блестящую  армию,  что  под  командованием
Виттенберга вторглась некогда в пределы Великой Польши.  Голод  поставил
свою лиловую печать на лицах  старых  закаленных  воинов,  они  походили
теперь скорее на  призраков,  нежели  на  людей;  усталые,  подавленные,
измученные бессонными ночами, они шли, зная, что в конце пути их ждет не
хлеб, но голод, не сон, но битва, и если суждено им  обрести  покой,  то
лишь покой смерти.
   Закованные в железо скелеты всадников  сидели  на  конских  скелетах.
Пехотинцы едва волочили ноги, едва могли удержать в дрожащих руках копья
и мушкеты. День проходил  за  днем,  а  они  все  шли  вперед.  Ломались
повозки, пушки увязали в топях, шведы двигались так медленно, что иногда
за целый день едва одолевали милю. Словно воронье на падаль,  накинулись
на солдат болезни, одни тряслись в лихорадке,  другие,  ослабев,  просто
ложились наземь, предпочитая умереть, только бы не идти дальше.
   Но шведский Александр по-прежнему преследовал польского Дария.
   Однако и его преследовали тоже.  Подобно  шакалам,  что  бегут  ночью
вслед за раненым буйволом, поджидая, когда он свалится, а он уже  знает,
что смерть близка, уже слышит позади вой голодной стаи, - так за  шведом
следовали отряды шляхты и мужиков, подступая  к  врагу  все  ближе,  все
смелей нападая и кусая его.
   И наконец появился самый страшный преследователь, Чарнецкий. Он пошел
за шведами по  пятам,  и  стоило  их  тыловым  дозорам  обернуться,  они
неизменно видели всадников - иногда далеко на горизонте, иногда шагах  в
пятистах, иногда на расстоянии двух мушкетных  выстрелов,  а  иной  раз,
когда Чарнецкий нападал, - совсем рядом.
   Шведы жаждали битвы. Они в отчаянии молили о  ней  бога,  покровителя
воинов, но Чарнецкий боя не принимал: он выжидал  своего  часа,  а  пока
норовил куснуть, как шакал, или пускал на них, словно соколов  на  диких
уток, небольшие отряды.
   Так шли они друг за другом. Однако порой  киевский  каштелян  обходил
шведов с фланга, становился у них на пути и делал вид, будто  собирается
дать генеральное сражение. Тотчас по  всему  шведскому  лагерю  начинали
радостно петь трубы, и - о, чудо! -  казалось,  новые  силы,  новый  дух
вливается в измученных  скандинавов.  Больные,  измокшие,  обессиленные,
похожие на воскресших  мертвецов,  они  готовились  к  бою  с  пылающими
лицами, с огнем в очах. Их руки, налившись вдруг железной силой,  твердо
сжимали  копья  и  мушкеты,  их  глотки,  внезапно  окрепнув,   издавали
оглушительный  боевой  клич,  и,  забыв  о  слабости  и  болезнях,   они
устремлялись вперед, одержимые единым желанием - схватиться  вплотную  с
врагом.
   Чарнецкий ударял раз, ударял другой, но, едва в бой  вступали  пушки,
он отводил войска в сторону, и шведы, напрасно потратив силы, оставались
ни с чем, обманутые и разочарованные.  Зато  если  пушки  запаздывали  и
можно было пустить в дело сабли и пики, тут Чарнецкий с быстротой молнии
налетал на врага, зная, что в рукопашной  схватке  шведская  конница  не
устоит даже перед волонтерами.
   И снова Виттенберг просил короля отступить, не губить себя и  войско,
но тот лишь сжимал губы и, сверкая очами,  указывал  перстом  на  юг,  в
степи, где ждала его победа над Яном Казимиром, где  войско  его  найдет
отдых, пищу, корм для коней и богатую добычу.
   В  довершение  всех  бед  польские  полки,   еще   служившие   Карлу,
единственные, которые могли теперь хоть как-то противостоять Чарнецкому,
стали покидать шведов. Первым  "поблагодарил"  за  службу  пан  Зброжек,
которого до сих пор удерживали при Карле не жажда обогащения, но  слепая
привязанность к своей хоругви и солдатское чувство долга.  Благодарность
его выразилась в том, что он напал на драгун Миллера,  перебил  половину
полка и ушел. Его примеру последовал  Калинский,  пройдясь  по  шведской
пехоте. А Сапега мрачнел с  каждым  днем,  все  над  чем-то  раздумывал,