шведов, ибо шведские дворяне не имели и  двадцатой  доли  тех  богатств,
какими владели польские шляхтичи, а калушский староста и  средь  поляков
слыл едва ли не самым  богатым.  Ловкий  швед  сразу  стал  держаться  с
Замойским так, словно Карл Густав отправил его  послом  к  равному  себе
монарху; с первых же слов он назвал хозяина princeps и величал его так в
продолжение всего разговора, хотя пан Себепан не замедлил возразить:
   - Я не princeps, eques polonus sum, но именно потому равен князьям!
   - Ваша княжеская милость! - продолжал Форгель, не давая себя сбить  с
намеченного пути. - Светлейший государь мой, - тут он  долго  перечислял
титулы, - прибыл сюда не как недруг, но, попросту говоря, как  гость,  и
через меня, своего посла, выражает надежду, смею верить, непраздную, что
вы широко распахнете двери перед ним и перед его войском.
   - Не в нашем это обычае, - ответил  Замойский,  -  отказывать  гостю,
хоть бы и непрошеному. Место за столом у меня  всегда  найдется,  а  для
столь высокого гостя я и свое готов уступить. Соблаговолите же  передать
его величеству, что в Замостье его примут с превеликой охотой, -  говорю
это от души, ибо  я  здесь  такой  же  хозяин,  как  светлейший  Carolus
Gustavus в Швеции. Но вы, ваша милость, видели, челяди у меня  довольно,
поэтому свою шведскому королю брать не к чему. Иначе я подумаю,  что  он
меня почитает бедняком и хочет выказать мне свое презрение.
   - Отлично! - шепнул Заглоба, стоявший у старосты за спиной.
   А пан староста, произнеся свою речь,  губы  выпятил,  засопел  и  еще
приговаривать начал:
   - Вот так-то, вот так!
   Форгель молча покусывал усы; наконец он заговорил:
   -  Ваша  княжеская  милость,  если  бы  вы  не  впустили  в  крепость
королевское войско, то оскорбили бы короля своим недоверием. Я близок  к
государю и знаю сокровеннейшие его мысли, так вот - от его имени заверяю
вашу милость, что ни владения Замойских, ни эту крепость король отнимать
не намерен, чему порукой его королевское слово. Но  в  несчастной  вашей
стране вновь разгорелась война, мятежники подняли голову, а Ян  Казимир,
не думая о том, сколь тяжкими  бедами  грозит  это  Речи  Посполитой,  и
заботясь лишь о собственном благе, вернулся в ее пределы и  с  неверными
заодно выступает против наших христианских войск; вот почему непобедимый
король и государь мой решил преследовать его вплоть до диких татарских и
турецких степей, с тою единственно целью, дабы принести  мир  стране,  а
гражданам славной Речи Посполитой - справедливость, счастье и свободу.
   Калушский староста хлопнул себя по колену, но не ответил ни слова,  а
Заглоба прошептал:
   - Напялил черт ризу и хвостом в колокол звонит.
   - Немало благодеяний оказал уже светлейший наш король этой стране,  -
продолжал Форгель, - но, полагая в сердце своем,  исполненном  отеческой
заботы, что содеянного еще не довольно, он снова покинул  свою  прусскую
провинцию и поспешил на помощь Речи Посполитой, дабы спасти  ее  от  Яна
Казимира. Однако для того, чтобы эта новая война  завершилась  быстро  и
счастливо,  его  королевскому  величеству  необходимо  на  время  занять
Замостье; здесь будет главный лагерь королевских войск, отсюда станем мы
вести поход на мятежников. И тут,  прослышав,  что  хозяин  Замостья  не
только богат, древен родом, мудр и проницателен, но и  превосходит  всех
своей любовью к родине, король и государь мой  сразу  сказал:  "Вот  кто
поймет меня, вот кто сумеет оценить мою заботу о благе этой  страны,  он
не обманет моих ожиданий, оправдает все мои надежды и первым сделает шаг
для упрочения счастья и покоя этого края". Справедливые  слова!  Будущее
вашей отчизны зависит от тебя, светлейший князь! Так спаси же  ее,  будь
ей отцом! И я не сомневаюсь, что ты это  сделаешь,  не  упустишь  случая
укрепить и обессмертить великую славу, унаследованную тобой от  предков.
Поверь, отворив ворота этой крепости, ты сделаешь  для  Речи  Посполитой
больше, нежели присоединив к ней целую провинцию. Король убежден, что  к
этому  побудит  тебя  и  сердце,  и  редкая  твоя  мудрость,  а   потому
приказывать не хочет - он лишь просит; отбросив  угрозы,  предлагает  он
дружбу; и не как властелин с вассалом, а  как  равный  с  равным  желает
вести переговоры.
   Тут генерал Форгель с величайшим почтением, словно  перед  суверенным
монархом, склонился перед паном старостой и умолк. В  зале  стало  тихо.
Все взгляды были прикованы к Замойскому.
   А тот принялся, по обыкновению, ерзать в своем  позолоченном  кресле,
выпятил губы, напыжился, наконец, растопырил локти,  уперся  ладонями  в
колени и, мотая головой, словно норовистый конь, так заговорил:
   - Ну вот что! Я  премного  благодарен  его  шведскому  величеству  за
высокое мнение о моем уме и любви моей к отечеству. И ничто не может мне
быть милее, чем дружба со столь  могущественным  владыкой.  Но,  сдается
мне, мы с тем же успехом могли бы любить друг друга, если б его шведское
величество сидел у себя в Стокгольме, а я - у себя  в  Замостье,  верно?
Каждому свое, ему - Стокгольм, а Замостье - мне! Ну, а Речь Посполитая -
что ж! Я и впрямь ее люблю, да только лучше всего, сдается мне, будет ей
не тогда, когда шведы придут, а когда они прочь  уберутся.  Так-то!  Что
Замостье могло бы помочь его шведскому величеству  одержать  победу  над
Яном Казимиром - согласен, однако же нельзя  забывать  и  про  то,  ваша
милость, что присягал я не шведскому  королю,  а  именно  Яну  Казимиру,
потому желаю победы ему и Замостья не дам!
   - Вот это политика! - взревел Заглоба.
   В зале радостно загомонили, но староста хлопнул рукой  по  колену,  и
стало тихо.
   Форгель  смешался  и  какое-то  время  молчал,  затем   снова   начал
уговаривать: он и настаивал, и пригрозил слегка,  и  просил,  и  льстил.
Патокой текла из уст его латынь, капли пота выступили у него на лбу,  но
все старания генерала были тщетны, в ответ на самые убедительные доводы,
способные, казалось, поколебать стены, он слышал одно и то же:
   - А я таки Замостья не дам, и баста!
   Аудиенция не в меру затянулась, и чем дальше, тем трудней приходилось
Форгелю, ибо в зале воцарилось всеобщее веселье. Поминутно  то  Заглоба,
то еще кто-нибудь отпускал  досадные  остроты  и  шуточки,  на  что  зал
отвечал приглушенным смехом. Наконец Форгель  понял,  что  ему  остается
прибегнуть к последнему средству: он развернул  свиток  с  печатями,  на
который  до  сих  пор  никто  не  обращал  внимания,  встал  и   громко,
торжественно провозгласил:
   - Если ворота будут открыты,  пресветлейший  государь,  -  тут  снова
последовал длинный перечень титулов, - пожалует нашей княжеской  милости
Люблинское воеводство в наследственное владение.
   Услышав это, все остолбенели, остолбенел и сам староста. Форгель  уже