- Я с ним знаком и готов это сделать, - вызвался Ян Скшетуский.
   - Ладно, - ответил Чарнецкий, - чем именитее, тем лучше...
   Заглоба повернулся к Володыёвскому и прошептал:
   - Гляди, уже и в нос говорить начал, видать, сильно не в духе.
   Дело в том, что у Чарнецкого было серебряное нёбо; много лет назад, в
битве под Бушей, пуля повредила ему  гортань.  С  тех  пор,  стоило  ему
заволноваться, расстроиться или рассердиться, голос его начинал  звучать
резко и гнусаво.
   Внезапно он обратился к Заглобе:
   - А может, и ты, пан Заглоба, поедешь с паном Скшетуским?
   - Охотно, - согласился старый рыцарь. - Уж чего я  не  добьюсь,  того
никто не добьется. Да и ехать к особе  столь  высокого  рода  пристойнее
вдвоем.
   Чарнецкий поджал губы, дернул себя за бороду  и  сказал  как  бы  про
себя:
   - Высокого рода... высокого рода...
   - Этого у пана Любомирского никто не отнимет, -  заметил  Заглоба.  А
Чарнецкий нахмурил брови:
   - Высока одна  лишь  Речь  Посполитая,  и  перед  ней  все  мы  равно
ничтожны, а кто об этом позабыл, тому в пекле место!
   Все умолкли, потрясенные силой его  слов,  и  лишь  спустя  некоторое
время Заглоба проговорил:
   - Насчет Речи Посполитой верно сказано.
   - Я вон тоже не откупом и не подкупом добыл себе славу и богатство, а
в честном бою с врагами, - продолжал Чарнецкий, - прежде враги мой  были
казаки, что горло мне прострелили, а теперь шведы, и либо я их прикончу,
либо сам погибну, и да поможет мне бог!
   - И мы поможем, крови своей не пожалеем! - воскликнул Поляновский.
   Какое-то  время  Чарнецкий  предавался  горьким  мыслям  о  тщеславии
маршала, которое грозило  помешать  делу  спасения  родины;  наконец  он
успокоился и сказал:
   - Ну, пора писать письмо. Прошу вас обоих следовать за мною.
   Ян Скшетуский и Заглоба пошли за ним, а спустя полчаса оседлали коней
и поскакали в Радымно, где, по слухам, остановился  пан  Любомирский  со
своим войском.
   - Послушай, Ян, - сказал  Заглоба,  щупая  сумку,  в  которой  лежало
письмо Чарнецкого, - сделай милость, позволь  мне  самому  поговорить  с
паном маршалом.
   - А ты, отец, и в самом деле знаком с ним и учил его фехтованию?
   - Э... просто так было сказано, чтобы язык к зубам не присох,  -  это
от долгого молчания бывает. И знать я его не знал, и учить не учил.  Что
я, другого дела себе не нашел бы, как быть медвежатником да  учить  пана
маршала на задних лапах ходить? Не в том  суть.  Я  не  видя,  по  одним
людским толкам насквозь его прознал и куда захочу, туда и оборочу.  Тебя
же прошу об одном: не говори, что у меня есть письмо от Чарнецкого, даже
не упоминай о нем, пока я сам не отдам.
   - Как? Не выполнить порученного мне дела? В жизни со мной  такого  не
бывало и не будет! Хотя бы пан Чарнецкий и простил  меня,  не  сделаю  я
этого ни за какие блага на свете!
   - Тогда я возьму саблю и подрежу твоему коню сухожилья, чтобы  ты  за
мной не поспел. Видал ты когда-нибудь, чтоб не  вышло  задуманное  мною?
Скажи сам? Плохо тебя выручала Заглобина хитрость? И пана Михала? И твою
Еленку? Да и всех вас разве не я  вызволил  из  рук  Радзивилла?  Говорю
тебе, от этого письма  будет  больше  дурного,  чем  хорошего,  ибо  пан
каштелян писал его в таком волнении, что три пера сломал. Наконец, решим
так: скажешь о нем, коли мой план сорвется; тогда, даю слово, я сам  его
отдам, но не раньше.
   - Лишь бы отдать, а когда - все равно.
   - Ну и хорошо! А теперь вперед, дорога перед нами неблизкая!
   Они пришпорили коней и пустили их вскачь. Долго ехать им не пришлось,
так как сторожевые отряды Любомирского миновали уже не  только  Радымно,
но и Ярослав, а  сам  маршал  стоял  в  Ярославе,  на  прежней  квартире
шведского короля.
   Они приехали, когда маршал обедал в обществе своих старших  офицеров.
Однако, услышав о прибытии послов, чьи имена гремели в те  дни  по  всей
Речи Посполитой, Любомирский велел немедля их впустить.
   Взоры присутствующих обратились к  ним;  с  особенным  восхищением  и
любопытством  все   смотрели   на   Скшетуского,   а   маршал,   любезно
поздоровавшись с ними, первым делом спросил:
   - Неужто предо мной тот славный рыцарь, что доставил королю письма из
осажденного Збаража?
   - Да, это я.
   - Пошли мне бог побольше таких офицеров! Вот единственное,  в  чем  я
завидую пану Чарнецкому, хоть знаю, что и мои  заслуги,  сколь  ни  малы
они, тоже не изгладятся из людской памяти.
   - А я Заглоба! - громко произнес старый рыцарь, выступая вперед.
   И окинул собравшихся  горделивым  взглядом,  а  маршал,  стремившийся
снискать всеобщее расположение, тотчас воскликнул:
   - Кто же не знает  мужа,  который  сразил  Бурляя,  вождя  barbarorum
<Варваров (лат.).>, и взбунтовал Радзивилловы войска...
   - И привел их пану Сапеге, а они,  правду  сказать,  не  его  -  меня
выбрали полководцем, - добавил Заглоба.
   - Как же это ты,  милостивый  пан,  удостоясь  столь  высокой  чести,
отказался от нее и пошел на службу к Чарнецкому?
   Заглоба незаметно подмигнул Скшетускому и ответил:
   - Это ваш пример, ясновельможный пан маршал, учит  меня,  как  и  всю
страну, отрекаться от личной  выгоды  и  честолюбия  ради  общественного
блага.
   Любомирский покраснел от  удовольствия,  а  Заглоба,  подбоченившись,
продолжал:
   - Пан Чарнецкий прислал нас поклониться вашей милости от его имени  и
от имени всего его войска и доложить о славной победе, которую с божьего
соизволения мы одержали над Каннебергом.
   - Мы уже слышали об этом, -  довольно  сухо  ответствовал  маршал,  в
котором сразу шевельнулась зависть, - но поскольку перед нами  очевидец,
охотно послушаем еще раз.
   Тут  Заглоба  принялся  рассказывать,  правда,  несколько  приукрашая
истину, ибо силы Каннеберга в его рассказе разрослись до двух тысяч.  Он
не преминул упомянуть про Свено, про  себя  и  про  избиение  рейтар  на
глазах у шведского короля, про обоз,  который  вместе  с  тремя  сотнями