Чарнецкий заклинал его поступиться честолюбием из любви к отчизне  (а  я
уверен, что именно так и есть), то пан маршал сразу бы надулся и сказал:
"Уж не хочет ли он стать  моим  praeceptor'oм  <Наставником  (лат.).>  и
учить меня, как следует служить отчизне?" Знаю я их!.. К счастью, старый
Заглоба взял дело в свои руки, поехал сам и не успел рта  раскрыть,  как
Любомирский согласился не только воевать вместе, но и пойти под начало к
Чарнецкому. Чарнецкий там изводится от тревоги, - ужо я  его  порадую...
Ну что, Ян, умеет Заглоба обходиться с вельможными панами?
   - Говорю тебе, я чуть не онемел от удивления.
   - Знаю я их! Такому только  покажи  корону  да  краешек  горностаевой
мантии, и можешь гладить его хоть против шерсти, как борзого щенка,  еще
согнется и сам спину тебе подставит. Облизываться будет, что твой кот на
сало. Даже у тех, кто попорядочней,  и  то  от  жадности  глаза  на  лоб
вылезут, а уж попадись негодяй вроде князя  воеводы  виленского,  тот  и
отчизну предаст, не задумается. Эх, людишки, людишки, до чего же суетное
племя! Господи Иисусе, кабы дал ты мне столько тысяч,  сколько  сотворил
охотников на эту корону, я и сам бы стал на нее претендовать... Что они,
воображают, будто я хуже? Да чтоб им  лопнуть  от  собственной  спеси...
Ничуть Заглоба не хуже Любомирского, только что богатства у него нету...
Вот так-то, друг мой Ян... Ты  думаешь,  я  ему  и  в  самом  деле  руку
поцеловал? Я свой собственный большой  палец  поцеловал,  а  его  только
носом клюнул... Его небось никто за всю жизнь так ловко  не  оставлял  в
дураках. Он у меня как масло размяк, Чарнецкий, теперь  только  бери  да
мажь... Пошли, господи, нашему королю долгую жизнь, но в случае  выборов
я скорей за себя подам голос,  чем  за  Любомирского...  Рох  Ковальский
подал бы за меня другой, а пан Михал перебил бы  всех  противников.  Эх,
брат, я бы сразу тебя сделал великим коронным гетманом, пана Михала - на
место Сапеги, гетманом литовским... а Редзяна - подскарбием... Вот уж он
бы поприжал жидов налогами! Ладно, это все вздор, главное,  Любомирского
я поймал на крючок, а удочку вложу Чарнецкому в руки. Мы пива наварим, а
у шведов голова с похмелья заболит; кому спасибо сказать надо? То-то!  О
другом бы в  хрониках  писали,  а  мне  не  везет...  Хорошо  еще,  коли
Чарнецкий не фыркнет на старика, почему  письма  не  отдал...  Вот  она,
благодарность человеческая... Ну, да что там,  мне  не  впервой...  Иные
пригрелись  на  тепленьких  местечках,  сидят,  жиром,  словно  барсуки,
обрастают, а ты, старый, трясись весь свой век на кляче... -  И  Заглоба
махнул рукой. - Черт с ней, с людской благодарностью! Все одно помирать,
так уж хоть послужу отчизне. Мне лучшая награда - крепкая дружба.  Стоит
мне сесть на коня - и с такими товарищами, как вы  с  Михалом,  хоть  на
край света... Такова уж наша польская натура. Раз сел на коня  -  баста.
Немец, француз, англичанин либо черномазый испанец, те чуть что -  и  за
нож, а поляк, терпеливый от природы, многое  снесет,  долго  такому  вот
шведу позволит измываться над собою, но когда уж не станет мочи, он  так
двинет по морде, что проклятый шведина три раза ногами  накроется...  Не
перевелась  еще  удаль  молодецкая  в  Речи  Посполитой  и,  покуда   не
переведется, до тех пор и Речь Посполитая не погибнет. Намотай себе  это
на ус, Ян...
   И долго еще разглагольствовал пан Заглоба, так как был  весьма  собой
доволен, а в этих случаях  он  становился  еще  более  разговорчив,  чем
обычно, так и сыпал мудрыми сентенциями.

ГЛАВА VI

   Чарнецкий и в самом деле  даже  надеяться  не  смел,  чтобы  коронный
маршал пошел под его команду.  Он  желал  лишь  действовать  заодно,  но
опасался,  что  и  этого  навряд  ли  добьется  по  причине  непомерного
тщеславия Любомирского.  Надменный  магнат  уже  не  раз  говорил  своим
офицерам, что  предпочитает  бить  шведов  собственными  силами  и,  без
сомнения, побьет их, а одержи он победу вместе с  Чарнецким,  вся  слава
Чарнецкому и достанется.
   Опасения Любомирского имели под собой почву. Чарнецкий понимал это  и
был в сильном беспокойстве. Отправив из Пшеворска письмо,  он  теперь  в
десятый  раз  перечитывал  копию,  желая  удостовериться,  нет  ли   там
чего-нибудь такого, что могло бы задеть обидчивого вельможу.
   И сразу подосадовал на себя за некоторые выражения,  а  потом  вообще
стал жалеть, что написал  это  письмо.  Мрачный,  сидел  он  у  себя  на
квартире и поминутно подходил  к  окну  поглядеть,  не  возвращаются  ли
послы. Офицеры, видя в окне его озабоченное лицо,  догадывались,  что  с
ним происходит.
   - Быть грозе, - сказал Поляновский Володыёвскому, - у каштеляна  лицо
пятнами пошло, а это дурной знак.
   Дело в том, что лицо Чарнецкого было все  изрыто  оспой  и  в  минуты
большого  волнения  или  тревоги  покрывалось   беловатыми   и   темными
крапинами. Черты его были и без того резкие, брови грозно  нахмурены  на
высоком лбу, нос крючком и пронзительный взор, когда  же  вдобавок  лицо
это покрывалось пятнами, Чарнецкий становился поистине страшен.  В  свое
время казаки прозвали его рябой собакой,  однако  справедливее  было  бы
сравнить его с рябым орлом; когда он в  своей  бурке  с  развевающимися,
словно  огромные  крылья,  полами  вел  солдат  в  атаку,  сходство  это
бросалось в глаза и своим и врагам.
   Он порождал страх как в тех, так и в других. Во времена казацких войн
главари даже самых крупных ватаг теряли голову при встрече с  Чарнецким.
Сам Хмельницкий боялся его, а особенно советов, которые тот давал королю
и которые действительно способствовали  ужасному  разгрому  казаков  под
Берестечком. Но особенно возросла  слава  Чарнецкого  позже,  когда  он,
войдя в  соглашение  с  татарами,  бушевал,  подобно  пожару  в  степях,
истреблял без жалости все  очаги  мятежа,  штурмовал  города,  крепости,
вихрем носясь из конца в конец по всей Украине.
   И с тем же яростным упорством изводил он теперь шведов. "Чарнецкий не
перебьет,  а  выкрадет  у  меня  войско",  -  говорил  Карл  Густав.  По
Чарнецкому как раз надоело выкрадывать, - он полагал, что настало  время
бить. Однако ему не хватало пушек и пехоты, без которых невозможна  была
настоящая  война,  потому-то  он  и   стремился   так   объединиться   с
Любомирским, у которого, правда, пушек тоже было немного, но  зато  была
пехота, в которой служили горцы. Не  слишком  привычные  к  строю,  они,
однако; не раз уже побывали в бою, и, за  неимением  лучшего,  их  можно
было выставить против великолепной пехоты Карла Густава.
   Чарнецкий горел словно в лихорадке. Наконец, не  в  силах  усидеть  в
комнате, он вышел на крыльцо и,  заметив  Володыёвского  с  Поляновским,
спросил: